Апрельская ведьма

Лет десять назад такая улыбка и такой ответ заставили бы его растаять, он бы выключил мотор и, выйдя из машины, помог ей дотащить чемодан и распахнул бы переднюю дверцу, чтобы она наверняка села с ним рядом. А теперь – теперь он только нетерпеливо посматривает в полуоткрытое окно, как она волочет свой чемодан по тротуару. И вовсе не протестует, когда она плюхается на заднее сиденье. Маргарета чуть улыбается – не то чтобы она выступала раньше в том же амплуа, что и Биргитта, просто десятилетиями ее преследовало ощущение, будто она продирается между мужских взглядов и рук, как сквозь густые заросли. И очень даже замечательно, что все это позади, что перед ней наконец открылись просторы, что можно свободно бродить по свету, не боясь, зацепиться юбкой за очередные колючки, ради этой свободы можно и самой потаскать свои чемоданы и выслушать брюзжание недовольных шоферов. Теперь ей больше не надо вечно быть настороже, а можно стоять и ходить так, как хочется, не опасаясь вызвать очередное извержение тестостерона. Но, пожалуй, для Биргитты это освобождение прошло вовсе не так просто и безболезненно…

Вспомнив про Биргитту, она тут же принимает решение. Она поедет в Норчёпинг, несмотря ни на что. И даже привезет Биргитту в Муталу.

Потому что Маргарета не боится ни черта, ни тролля, ни своих сестер.

Отъезжая от мастерской, она бросает взгляд на часы на панели управления: если поддать газу, она опоздает всего на полчаса.

В такие дни, как этот, хорошо, когда есть куда спешить, лететь на всей скорости по узкому и свободному от машин шоссе на Муталу, и опустить пониже стекло, чтобы бешеный солнечный ветер трепал волосы. Небо над нею высокое и ясное, земля под нею влажная и ждущая.

Правая рука Маргареты нашаривает выключатель радио, и, повернув рычажок, она смеется от неожиданности. Это голос Класа, он наполняет машину, она сидит в раздолбанной машине Класа и слушает его голос! Он ведет репортаж своим обычным рубленым стаккато, присущим, похоже, всем на свете иностранным корреспондентам. До нее не сразу доходит содержание. Очередное массовое захоронение найдено в горах Боснии: сорок четыре тела, предположительно мужчины и мальчики…

Она сбрасывает скорость и ощупью ищет сигареты. Сорок четыре тела. Она так и видит их пустые глазницы и оскал голых черепов. И Класа – в тяжелых башмаках и с микрофоном под носом на краю их могилы.

Он вернется к выходным, она обещала встретить его в Арланде в субботу вечером. Потом они пойдут куда-нибудь пообедать, перед отъездом он, как обычно, заранее, за три месяца, заказал столик в ресторане. И там он будет, как всегда, сосредоточенно ковыряться ножом и вилкой и ничего, собственно, не расскажет. Клас никогда ничего не рассказывает. Он заполняет словами пустое пространство между ними, но ничего не говорит. Ничего по-настоящему важного. Ничего подлинного.

А сама она тоже ничего не говорит, по крайней мере, ничего по-настоящему важного и подлинного. Она ведь не знает, как он к этому отнесется. И он тоже не знает, чего ждать от нее в ответ на откровенность.

Они утешают друг друга. Но не доверяют. Ни одной минуты.

Когда Маргарета только начинала работать в Институте космических исследований, до нее дошли разговоры, что один из сотрудников – вроде бы верующий. Хотя по виду не скажешь. Ругался он и куролесил побольше иных атеистов, а когда раз в полгода отправлялся на Свальбард[20] проверять оборудование, то считал своим долгом всем и каждому сообщить, что обязательно сунет в рюкзак бутылочку виски. Даже фамилия у него была – Викинг.

Поначалу Маргарета смотрела на него с некоторой опаской. Ведь с верующими, все равно что с поэтами или любителями стихов, – никогда не знаешь, на что они могут обидеться. Но ее страх был вызван не только этим, а еще и подспудным искушением сойтись с ним поближе. В общении с ранимыми есть и свой плюс – можно поднять забрало и самой стать чуточку ранимой.

И однажды вечером она уступила искушению; тогда отмечали чье-то пятидесятилетие, и в институте закатили потрясающий банкет. В столовой накрыли длинный стол, а потом, попозже, устроили танцы. Маргарета решила удрать, и едва на магнитофон поставили первую пленку, поспешила вверх по лестнице в свой кабинет, словно вдруг вспомнила что-то очень важное и неотложное. На самом деле она пошла забрать свое пальто. Как нередко бывало и прежде, она устала от веселья и толчеи и теперь хотела чуточку передохнуть, проветриться в одиночестве на крыше лаборатории – постоять, подумать.

Наверху, в кабинете, она накинула стеганое пальто, но молнию не застегнула и не стала переобуваться в сапоги – ей нравилось смотреть на свои ноги в этих узеньких вечерних туфлях и воображать, что она – это кто-то другой и этот кто-то – лишь внешне ее копия, а жизнь у него совсем другая и куда более понятная, чем у нее.