Арабская поэзия средних веков

Возле мест, где кочевье любимой, не зная покоя,
Поутру проезжаешь и в пору палящего зноя.

Пусть из речи твоей и немного она угадала,

Но тебя твоя речь перед нею самой оправдала.

Из-за Нум ты безумствуешь, темен в очах твоих свет.

Нет свидания с нею, и в сердце забвения нет.

Если близко она, то немного от близости прока,

Нетерпеньем измаешься, если кочует далеко.

И препятствия снова — одно или несколько разом,

Ты уже изнемог, и не в силах опомниться разум…

Если к ней приезжал я, сердито встречали меня,

Как пантеры, рычала ее племенная родня.

Злятся, если меня возле дома любимой увидят,

То вражду затаят, то и явно меня ненавидят.

Друг, привет передай ей, скажи, что я верен и честен,—

Если сам я приеду, всем будет приезд мой известен.

Я в то утро впервые увидел их племени стан

И ее невзначай повстречал у потока Акнан,

«Это он? — прошептала. — Скажи, неужели, сестрица,

Это Омар-герой, о котором везде говорится?

Ты его описала — не надобно зоркого глаза,

Чтоб героя признать, — твоего не забуду рассказа».

«Это он, — отвечала сестра, — все сомненья забудь,

Но его день и ночь изнурял продолжительный путь».

«Изменился же он с той поры, как его я знавала!

Но бегущая жизнь милосердна ни с кем не бывала…»

Он стоял перед ней, без покрова скакавший при зное,

Закаленное тело морозило время ночное.

Стал он братом скитаний, узнал все пределы земли,

Все пустыни изведал, в загаре лицо и в пыли.

Беззащитен от солнца, скакал на спине вороного,

Лишь узорчатый плащ ограждал от пожара дневного.

У нее же ограда — спокойных покоев прохлада,

Для нее и услада сырого зеленого сада.

Муж ни в чем не откажет, подарки несет ей и шлет,

И она в развлеченьях проводит всю ночь напролет…

Из-под Зу-Даварана я ночью пустился в дорогу.

Ничего не страшась, презирает влюбленный тревогу.

В становище друзей у шатров я стоял для дозора,

От разбоя берег, охранял от убийцы и вора.

А когда по шатрам засыпали они тяжело,

Все сидел и сидел я, так долго, что ноги свело.

А верблюдица вольно паслась, не следил я за нею,

И могла ее упряжь любому достаться злодею…

Сам не помня себя, я в пустыне спешил без оглядки,

Все себя вопрошал — далеко ль до желанной палатки?

Указали мне путь незабвенный ее аромат

И безумие страсти, которою был я объят.

Я бежал от друзей, лишь погасли костры за шатрами,

А ее становище лишь к ночи зардело кострами.

Наконец-то и месяц зашел за соседние горы,

Возвратились стада, замолчали в ночи разговоры.

Я дремоту стряхнул и, приход свой нежданный тая,

До земли пригибаясь, подкрался к жилью, как змея.

И сказал я: «Привет!» А она в изумленье великом

Задрожала и чуть нашу тайну не выдала криком.

«Я покрыта позором! — и пальцы, сказав, закусила.—

Ты, однако же, смел, велика твоя доблесть и сила.

Так привет же тебе! Иль таким неизвестен и страх?

Окружен ты врагами — тебе да поможет Аллах!

Но не знаю, клянусь, прискакал ты сюда потому ли,

Что ко мне поспешал? Потому ли, что люди уснули?»

Я ответил ей: «Нет! Покоряюсь желаниям страсти.

Что мне взгляды людей? Не такие видал я напасти».

И сумела она опасенье и дрожь побороть И сказала:

«Тебя да хранит всемогущий господь!»

Ночь, блаженная ночь! Отлетела дневная забота.

Услаждал я глаза, и не знали объятия счета.

Ночь медлительно шла, но казалась короткой она —

Столь короткой, клянусь, не казалась мне ночь ни одна.

Час за часом любовь упивала нас полною чашей,

И никто за всю ночь не смутил этой радости нашей.

Мускус рта я вдыхал, целовал ее влажные губы,

И за розами губ открывались точеные зубы.

Улыбнется она — то ль летающих градинок ряд,

То ль цветов лепестки белизною в багрянце горят!

В полутьме на меня ее нежные очи глядели,

Как глядят на детеныша черные очи газели.

И уже постепенно блаженная ночь убывала,

Стали звезды бледнеть, оставалось их на небе мало,

Мне сказала она: «Пробуждайся, уж ночь позади,—

Но наутро меня ты под Азвар-горой подожди!»

Вздрогнул я, услыхав чей-то голос, кричавший: «В дорогу!»

А на небе уже занималась заря понемногу.

По шатрам уже встали и начали в путь одеваться,

И она прошептала: «Что ж делать? Куда нам деваться?»

Я сказал: «Ухожу. Коль успеют меня подстеречь,—

Или мне отомстят, или пищу добудет мой меч!»

И сказала она: «Ненавистникам сами ль поможем?

Тайну в явь обратив, клевету ли их сами умножим?

Если действовать надо, то действовать надо иначе:

Скроем тайну поглубже, иначе не ждать нам удачи.

Двум сестрицам своим расскажу я про нашу беду,

Чтобы все они знали, и тотчас же к ним я пойду.

Я надеюсь, что выход найдут мои милые сестры,

На обеих надеюсь, они разумением остры».

В горе встала она, без кровинки опавшие щеки,

И отправилась, грустная, слез проливая потоки.

Две прекрасных девицы явились на сестринский зов,

На обеих узоры зеленых дамасских шелков.

Им сказала она: «Моему смельчаку помогите:

Все возможно распутать, как ни были б спутаны нити».

А они устрашились, меня увидав, но сказали:

«Не такая беда! Предаваться не надо печали!»

И меньшая сказала: «Ему покрывало отдам,

И рубашку, и плащ, — только пусть бережется и сам.

Пусть меж нами пройдет он и скроется в женской одежде,

И останется тайна такою же тайной, как прежде».

Так защитою стали мне юные девочки эти

И одна уже зрелая, в первом девичьем расцвете.

Вышли мы на простор, и вздохнули они, говоря:

«Как же ты не боишься? Уже заалела заря!»

И сказали еще: «Безрассуден же ты и бездумен!

Так и будешь ты жить? И не стыдно тебе, что безумен?

Как объявишься снова, все время смотри на другую,

Чтоб подумали люди: избрал ты ее, не иную».

И она обернулась, когда расставаться пришлось,

Показалась щека и глаза ее, полные слез.

На исходе той встречи сказал я два ласковых слова,

И верблюдица встала, в дорогу пуститься готова.

Я пустил ее бегом, была она в рыси ходка,

И упруга была, деревянного крепче бруска.

Я верблюдицу гнал, хоть и знал, что бедняга устала,

До того исхудала, что кожа от ребер отстала…

Часто умная тварь приносила меня к водопою,—

Но колодец зиял пересохшею ямой скупою:

Лишь паук-нелюдим над колодцем сплетает силок,

Сам вися в паутине, как высохший кожаный клок.

Дни и ночи тогда я не мерил привычною мерой,

Мрачный спрыгивал я с моей верной верблюдицы серой

Оскудевшие силы, измучась, она истощала,

Над отверстием знойным безумно глазами вращала

И толкала меня головой, порываясь к воде,—

Но колодец был сух, не сочилось ни капли нигде.

И когда бы не повод, что воле моей поддается,

То верблюдица в прах разнесла бы остатки колодца.

Понял я, что великий то будет урон для пустыни,

Я же был чужанин, а убежища нет на чужбине.

Яму новую рядом верблюдице выкопал я,

Но и донышко в ней обмочила б едва ли бадья.

А двугорбая все ж потянулась доверчиво к яме,

Но лишь малость воды удалось захватить ей губами.

У меня же с собой был один лишь сосудик скудельный

Я в колодцы его опускал на постромке седельной.

Стала нюхать верблюдица — гнилостью пахло питье,

Но припала к струе — и струя утолила ее.