Арабские скакуны

Но, если по-правде, всю партию планировал и вел я. С первого момента, как я увидел Анну Сергеевну, — она сошла с подножки одиннадцатого вагона экспресса «Красная стрела», — я знал: с этой раздвигающей грудями московский утренний вокзальный смог крашеной блондинкой, с этой розовогубой и высокоскулой лихой красавицей я закручу так, что тошно станет. Про все я знал, когда увидел ее впервые, но того, что она мать Маши, что это и есть Анна Сергеевна, — не знал. И на моем лице читалось предвкушение и желание, а эта женщина вскинула брови и резко подошла ко мне, подошла и сказала, что это она Анна Сергеевна, та самая, которую я встречаю. А я промямлил что-то вроде того, мол, откуда она узнала, что я встречаю именно Анну Сергеевну. И тогда она вырвала из моих рук газету «Правда», мой пароль, и сказала, что купить эту газету она наказала своей дочери потому, что какой дурак будет в семь утра читать на вокзале эту гребаную «Правду»! Я хотел было возразить, что думать так про десятки, сотни, тысячи людей, для которых «Правда» в семь утра так же естественна и понятна, как и в любое другое время, нехорошо, что такие мысли оскорбляют наших с нею сограждан, людей скорее увлекающихся и добрых, а не хладнокровных и злых. Я посмотрел в ее глаза, в ее большие глаза и улыбнулся.

— Никогда не старайся казаться хуже, чем ты есть. Можно косить под добряка, под дурака, но под сволочь — большая ошибка. Время сволочей еще не пришло, милок! — сказала Анна Сергеевна.

Тут я заметил, что у нее два небольших чемодана, и счел за лучшее чемоданы у нее принять. Тяжелые были чемоданы.

— Вон там вход в метро! — сказал я.

— Мы поедем на такси! — Анна Сергеевна хлопнула меня газетой по руке. — Ты что, марки не держишь? На метро… Где тебя откопала моя дочь?

— Случайная встреча, — ответил я. — У нас были билеты на одно и то же место…

— … в театре на Таганке, на спектакль с Высоцким. Мне ты не заливай, я женщина подготовленная. Эх, узнать бы, кто ее обрюхатил! Понимаешь, она начала путаться с мужиками, лишь только заиграл гормон. Просто сладу с ней не было, но дальше игр и легких романчиков дело вроде бы не заходило. Она тебе не говорила, что вначале испытывала отвращение от одного вида мужского члена? Нет? Да ее просто наизнанку выворачивало. С ней даже в музей ходить было невозможно. Блевала, блевала без удержу. Она одного профессора рисования обтошнила с головы до ног, когда он поставил ей для рисунка микельанджелова Давида. Профессор потом предрекал трудности с поступлением. Я никак не могла понять, в чем дело, пока не показала ее одному приятелю-психиатру. Он мне все расписал, посоветовал, что делать, она к нему ходила на занятия, полуподпольные, психоанализ, лженаука, но мы-то с ней жили вдвоем, никаких членов рядом и не было, члены моих мужчин болтались вдали, а вот на тебе! С чего?! Почему?!

Анна Сергеевна была очень открыта, откровенна — она видела меня первый раз в жизни, а говорила со мной так, словно я был ее старой подругой.

Мы сели в такси и поехали. Таксист посматривал на нас в зеркало заднего вида.

— И вот она оказывается в Москве, вдали от мамочки, проходит каких-то несколько месяцев, она приезжает, и я уже вижу — это не та девочка, что уезжала, это вообще не девочка, она уже совсем другая… Куда это вы едете? Я Москву знаю, нам тут надо через Садовое, на Дзержинского и…

— Центр закрыт, — сказал таксист. — Встречают Рацираку Эпидаса.

— Кого? — Анна Сергеевна искала в сумочке сигареты. — Что тут у вас происходит? Эпидасы!

— Первый секретарь компартии Мадагаскара. Большой друг…

— … и я сразу поняла — Анна Сергеевна уже забыла и про таксиста, и про направление движения, и про Рацираку, — сразу поняла, что у нее появился некто. Такой… Большой… — Анна Сергеевна нашла сигареты, прикурила от плоской золотой зажигалки. — Ты его не знаешь?

— Большого?

— Ну да! Во! Такого… — она сделала две затяжки и выбросила сигарету в окно. — Слушай, я забыла — как зовут ее американца?

Таксист, знаток деятелей международного коммунистического движения, чуть не въехал в зад троллейбусу.

— Реджинальд. Сокращенно — Реджи…

— Черт, прямо Фолкнером тянет, на дух его не переношу!

Маша не переносила мужские члены, ее мать — Фолкнера, вещи разные, из разных пространств, но механизм непереносимости, судя по всему, был одинаков: не переносилось то, что было хорошо знакомо, изучено. И блевала Маша не из-за эстетического неприятия. Тут был повинен опыт, тот, что предшествует чертам и бездревесности. Даже Анна Сергеевна, все знавшая и все понимавшая, не могла и предположить степени Машиной извращенности, очень ранней и оттого умевшей скрываться под маской. Она была Анной Сергеевной, но все-таки матерью. Всего лишь.