Арабские скакуны

А я вполне годился на роль отца будущего внука Анны Сергеевны. Не меньше прочих претендентов. Ну, хотя бы потому, что, когда случился мой кратковременный с Машей роман, Иван под цокот ослиных копытцев писал раздельно слово «впереди», Ващинский лечился от неврастении в цэковской клинике, Иосиф Акбарович жил у дяди, в Нахичевани, скрываясь после тяжелого карточного проигрыша. Простая арифметика. И не считать же отцом Машкиного американца! Все знали прекрасно, что познакомились они, когда Маша была на третьем месяце. Правда, Иосиф утверждал, что наведывался в Москву ради одного-единственного свидания с Машей, что рисковал из-за этого жизнью, но свиданье состоялось, и поэтому отец он. Иван же говорил, что ему был даден отпуск за задержание контрабандистов и шпионов, что он приехал к Маше в форме, в фуражке с зеленым верхом, и у нее провел пять дней — двое с половиной суток он добирался до Москвы, двое с половиной — обратно, до места службы, — никуда из ее квартиры не выходя, никому не звоня, ни с кем не встречаясь. А Ващинский утверждал, будто Маша навестила его в клинике, и там они, совершенно случайно, ощутили такую взаимную тягу, притяжение, страсть и уединились в палате Ващинского, благо у него была палата на одного, отец постарался, мать попросила, сестры намекнули начальству клиники, и все у них с Машей произошло быстро, грозово, по-взрывному.

Мне было даже завидно — у меня не было ничего романтического, таинственного. Все у меня было на поверхности и просто: Машу выгнал её сожитель, друг, кстати, её матери, помогавший ей обосноваться в Москве, обеспечивавший перевод из «мухи» в «строгановку», выгнал за истерики и дурной характер, она пошла по вечернему городу, с сумкой холщовой через плечо, в которой были все её нехитрые пожитки, да и пришла ко мне, посреди ночи позвонила в дверь, вошла словно сомнамбула, выкурила сигарету да легла на мой диван, к стеночке. Но вот Анна Сергеевна была абсолютно уверена, что все обошлось без нашего участия. Без моего — в том числе.

Никто из нас четверых на это не годился — так она считала. Она была довольно жестока. Если не сказать — безжалостна. И к тому же говорила то, что думала. Лепила в лоб. Освобождение от иллюзий было ее стилем. Если бы статья о дефлорировании вступила бы в силу, Анна Сергеевна сразу получила бы «вышку». Но американца, за которого Маша вышла замуж и который ее увозил, она жалела, делала вид, что его считает настоящим отцом.

Так вот, она приехала из Питера, оформила дочурку, помогла собрать немудреные вещички, погладила по голове зятька, который склонился к ручке, — сама в этот момент мне озорно подмигнула: мол, американец, а руку целует, как француз, — вызвала каких-то ребят, и те погрузили всё барахлишко, отвезли, а мы — следом, налегке, в аэропорт, и Маша со своим улетела, а мне Анна Сергеевна сказала:

— Ну, что, мил-человек, давай поужинаем, что ли? Я приглашаю…

И мы отправились с ней в «Прагу», где пили водку, ели зайчатину с грибами, мороженое, пили кофе и густой, темно-коричневый, с запахом лакрицы ликер, а к нашему столику — мэтр тут же убрал два лишних стула, стоило нам сесть, — подходили солидные товарищи и косились на меня, и Анна Сергеевна всем им объясняла, что я — самый большой друг ее дочери, совала им руку для поцелуя, солидные товарищи склонялись, руку целовали, коситься переставали.

Она была очень сильная, физически сильная. Таких сильных женщин я ни до, ни после не встречал. У нее было удивительное тело, гладкая кожа, ни единого волоска на ногах, в подмышках, на руках, волосы на лобке были ровно подстрижены, треугольник был идеален, ровен, благоухал, но не духами, а ее нутром, страстью, желанием. И шла она босиком той же походкой, что и на высоких каблуках, так, что ягодицы ее играли, груди подрагивали, кудри колыхались. Так она и вышла из ванной, голячком, встала передо мной. Меня аж пот прошиб. А ведь чувствовал, когда листал журнальчик в её гостиничном номере — правило «гости до двадцати трех ноль-ноль» было писано не для неё, — что этим всё кончится. Я смотрел на нее, смотрел снизу вверх и не мог оторваться. А ее ноздри затрепетали, и она сказала, что от меня так сладостно несет потом, что она вот-вот кончит, кончит, даже если я до нее не дотронусь, кончит в облаке моего запаха пота.

А тут я еще и дотронулся. Якобы робко и все еще ожидая пощечины. Можно подумать, что женщина случайно выходит в чем мать родила из ванной и предстает перед мужчиной — вот она, я! — но моя деликатность ей понравилась. Думаю, если бы я сразу на нее навалился, она бы разочаровалась. Навалиться-то может каждый. Навалиться-то дело нехитрое.