Арабские скакуны

— А я со всем соглашался. Я все принимал как должное. Ведь время все расставит по своим местам, во всё внесет ясность. И потом их ошибка — это моя ошибка, когда ошибаются они, ошибаюсь я, потому я — это они, и наоборот. Понимаете?

— Ну, конечно, — дым длинной сигары был удивительно ароматен, я курил ее, а не она меня, не каждое взаимодействие было оборачиваемо, далеко не каждое. Они — это я, я — это они. Ох ты, говнюк! И я сказал худому, что, несмотря на свой патриотизм и лояльность, я, видимо, все-таки не так глубоко интегрирован, не так полно включен в окружающее, чтобы в окружающем и окружающих видеть себя, в себе — окружающее и окружающих.

— Я очень рад, что вы это сказали, — обрадовался худой. — Вы сказали это потому, что вы понимаете ход моих мыслей, понимаете мою логику. Пусть даже вы в чем-то и несогласны, я же чувствую, что несогласны. Но мне важно понимание. Улавливаете разницу. Согласие и понимание. Понимание и согласие. Мне, увы, приходится слишком часто сталкиваться с непониманием. Даже не с непониманием, а — с нежеланием понимания. Перед моими аргументами выстраиваются не противоположные, не иные аргументы. Передо мной выстраивается стена. А со стеной говорить невозможно!

— Вы правы, вы правы, — сказал я. — Со стенами говорить действительно невозможно. Но, скажите, почему все-таки вас задержали? Почему вы здесь сидите? По подозрению в чем?

— Тут недавно было совершено очень дерзкое ограбление. И со слов свидетелей был составлен фоторобот подозреваемых. А один из фотороботов оказался похожим на меня. Или я оказался похожим на фоторобот. Но все в свое время выяснится, все станет на свои места. Я в этом уверен. Просто иначе не может быть!

— То есть верите в конечную гармонию?

Худой посмотрел на меня с интересом.

— О гармонии я бы все-таки не говорил. Согласитесь — она недостижима. Но я верю в вечное к ней приближение. По шажку, по полшажочку. Я еще сигаретку возьму?

— Берите! Берите-берите. Выкурим всё! — я постучал по верхней койке. Эй! Учитель! Сигаретку?

Мне не ответили. Хорошо… Я понимаю, понимаю. Я задержал во рту сигарный дым, потом медленно выпустил его горячей тонкой струей и сказал:

— Меня не привлекает постепенное приближение. Мне бы хотелось обладания, полного, сразу.

— Я через это уже прошел, — кивнул худой. — Для меня это пройденный этап. Полного обладания я больше не желаю, оно меня, скорее, пугает.

— А что именно ограбили? Я про то ограбление, по которому вас арестовали. Частное имущество, личное? Государственное?

— Собственность смешанного характера. Акционерное общество с большой долей федерального участия. Грабители не смогли открыть сейф и вытащили его в проломленную стену. Но главное — они унесли два компьютера и в одном имеется совершенно секретная информация. Государственного значения. И, представляете, сижу я дома, смотрю телевизор, местный канал, по которому как раз и говорят об ограблении, а в дверь мою звонят, я открываю — и на тебе! Захват, наручники… Но — разберутся, разберутся… Мое дело — дело простое, а вот ваше… — он вздохнул. — Ваше дело крайне серьезное!

— Мое? Дело? — мне не нравилось само слово «дело», будучи произнесенным в этой камере предварительного заключения, оно вызывало не самые приятные ассоциации. — На меня нет никакого дела! Я ничего не совершил, на меня не составляли фоторобот! Я прилетел за телом сына, а почему его убили, кто его убил — вот это и может составить дело, настоящее дело, учитывая, что мой сын…

Я замолчал. Следовало закончить фразу, но я не знал — как. Мой сын, кем он был? Что я мог сказать худому? Я многое чувствовал, но выразить этого не мог, не находил слов нужных, соответствующих.

— Это такая боль! — проговорил я.

— Да, — кивнул худой. — Это ужасно! Какое варварство! В людях столько нетерпимости, столько злости. Ну, приехал молодой человек со своими друзьями, начали хозяйствовать, развели коров, кур, начали огородничать. Так нет, им вставляют палки в колеса, их подозревают в каких-то страшных грехах, им приписывают что-то чудовищное. Знаете, что тут говорили про вашего сына и его друзей?

— Что? — спросил я. — Что про него говорили?

— Будто это садистская секта, где предаются извращениям, в том числе половым, где будто истязают тех, кого ловят ночью на улицах, а потом убивают, из мяса делают котлеты и продают в кафе. А вашему сыну принадлежали небольшое кафе-мороженое да вегетарианский ресторан. Единственный в регионе, кстати. И какие котлеты, позвольте вас спросить? Да, спросите, спросите! — худой вдруг начал нервничать, его глаза возникали из тени, загорались огнем, с ним надо было держать себя осторожно. Спросите меня о котлетах!

— Я?

— Вы! Вы! Спросите!

— Я? Ну, хорошо… Спрашиваю! Что там с котлетами, а?