Ардаф

Стоял хмурый мартовский вечер. Лондон поглотил меланхоличный туман, слишком плотный, чтобы его хоть ненадолго мог развеять даже внезапный порыв горького восточного ветра. Безостановочно моросил холодный дождь. Со стороны одного дома – старомодного, необычного здания, стоявшего в некотором отдалении от живописной части Кенсингтона, – с особенной силой долетали яростные пронзительные звуки, похожие на некое сумбурное кряхтение и подвывание. И если бы раздосадованный ветер смог прорваться сквозь стены и воплотиться в телесное существо, то он бы увидел, что источником этих полупечальных, полунеистовых звуков был человек по имени Фрэнк Виллерс, который со столь невероятным пылом теперь настойчиво сражался с виолончелью. Свой инструмент он обожал, и чем более неуправляемым тот становился в его руках, тем сильнее он его любил. Однако одно обстоятельство делало ему честь в этой связи: Фрэнк никогда не выступал на публике, никто никогда не слышал его игры – он наслаждался своим излюбленным увлечением в одиночестве и вполне довольствовался уже тем, что при случае, когда разговор заходил о музыке, он получал возможность сказать с намеренно скромным видом: «Мой инструмент – виолончель». Этого ему было довольно, и если кто-либо просил его продемонстрировать свой талант, то он легко отклонял такую просьбу со столь изящной робостью, что многие воображали при этом, что он, должно быть, поистине великий музыкант, которому недоставало лишь наглости и апломба для того, чтобы прославить своё имя.

Не считая виолончели, Виллерс также прослыл широко известным дилетантом в вопросах различных видов искусств. Он был превосходным ценителем литературы, живописи и скульптуры; дом его, хоть и маленький, являл собою совершенный образец вкуса в интерьере и обстановке, он умел остановить свой выбор на поистине прекрасных образцах антикварной мебели, изящного фарфора, изделий из бронзы и деревянной резьбы, а по части собирания редких книг он считался видным знатоком. Его тонкий и привередливый вкус проявлялся уже в самом методе расстановки многочисленных томов, каждый из которых помещался на удобных дубовых полках и всегда был под рукой, готовый для чтения.

Судя только лишь по внешности, немногие сочли бы Виллерса человеком проницательным и обладающим почти классической утончённостью, каковым он поистине и был; на вид он казался скорее качком, чем эстетом. Широкая грудь и плечи, на которых плотно сидела круглая голова с крепкой, сильной шеей, в целом придавали ему упрямый и грозный вид, который полностью противоречил его натуре. Черты его открытого и румяного лица, не будучи красивыми, имели положительную привлекательность: довольно крупный рот, но с добродушными складками, в ярко-голубых глазах сверкали искорки врождённого чувства юмора.

Это был счастливый холостяк, свободный и независимый мужчина с более чем достаточными средствами для того, чтобы обеспечить взыскания его особого вкуса и все капризы. Он являлся соучредителем в стабильно процветающем банковском деле и имел достаточно времени для того, чтобы жить в своё удовольствие и умеренно трудиться. На вопрос, отчего он не женат, Виллерс отвечал с грубой и почти жестокой откровенностью, что до сих пор не встречал ещё женщины, разговоров с которой он мог бы вынести долее, чем один час.

Как критик, с чьим мнением считались, он ни во что не ставил английское искусство вообще, и его точка зрения имела вес в довольно крупном кругу влиятельных и богатых людей, которые, бывая у него в гостях, не могли не заметить совершенства его дома и редкостных коллекций, так что в конце концов они пришли к выводу, что для них было бы полезным проконсультироваться с ним прежде покупки картин, книг, статуй или китайского фарфора, так что он занял влиятельную позицию, будучи при желании способным при помощи одного своего слова открыть путь карьере или же уничтожить репутацию художника.

В этот момент Виллерс как раз поглядел на старинные часы, привезённые из Нюрнберга, которые торжественно тикали в углу, рядом с глубоким окном-нишей, занавешенным тяжёлыми оливкового цвета плюшевыми шторами, чтобы защититься от пронизывающего ветра и сырости. Было без десяти девять. Слуге был отдан приказ, чтобы никто не смел беспокоить хозяина в этот вечер, невзирая на то, какому посетителю вдруг взбрело бы в голову явиться. Он решил посвятить этот вечер длительным, энергичным упражнениям и ощущал тайное довольство, прислушиваясь к непрерывному звуку дождя за окном. Серьёзно потирая бровь, он переместил взгляд с часов на фотографию, изображавшую лицо мужчины с мрачным, надменным выражением и весьма отталкивающей красотой – лицо Теоса Олвина. Оттуда взгляд его перешёл на столик, где посреди многочисленных книг и бумаг лежал квадратный, просто оформленный томик с закладкой из слоновой кости, отмечавшей место чтения, а заголовок его золотыми буквами изображал: «Нурельма».