Арена XX

Она прочитала все на свете, она знала, что такое контрапункт строгого письма, и отгадала «Адажиетто» Малера, которое я напел («Смертью в Венеции» – фильмом, растиражировавшим его, еще и не пахло). Через год мне сделалось ясно: природный вкус не позволит ей меня упустить. Да и женский практицизм должен подсказать: от меня никаких фокусов ждать не приходится, настолько я на самоокупаемости, в том смысле, что самодостаточен.

Зоя Максимовна сказала ей: «Я знаю, что ты выходишь замуж по расчету, скажи, по какому?» Это было уже перед самой свадьбой, если так можно назвать семейный обед, на котором отсутствовали даже дед с бабкой, они отдыхали в Друскениках.

Есть такое добротное, как драповый отрез, понятие: отдыхать где-то – в Дзинтари, в Коктебеле, в Сочи. А дед с бабкой отдыхали в Друскениках – «абыдна, да?»

Да нет, пожалуй что не обидно. Обидно тем, кто, взяв на всю оставшуюся жизнь ссуду в банке, чтобы закатить пир горой, через несколько месяцев разводится. С этой сюрреалистической разновидностью долговой ямы я столкнулся в Израиле, где на свадьбах не экономят. Умножение своего народа – святое, сами гуляем и другим даем гулять.

Наш брак выглядел недолговечным ввиду очевидного несоответствия «молодых жен» друг другу. Потому и обставлен был тяп-ляп.

– На алименты надейся, а сама не плошай, – напутствовал Исачок новобрачную.

И что же, этот смешной брак дает проценты на проценты – я разумею «чада чад наших». Я-то еще помню странное чувство, когда с рождением первенца теряешь свою субстанциональность: превращаешься в чье-то воспоминание о себе и смотришь на происходящее сквозь призму этого будущего воспоминания, сливаясь с пожелтевшей фотографией отца.

………………………………………………

………………………………………………

А еще – об одном аспекте моего второго брака, духовного, я ведь двоеженец. Я стоял на остановке, дожидаясь редкого, как бизон, одиннадцатого. Вот оно, событие, изменившее мою жизнь больше, чем пятнадцать минут, проведенные в ЗАГСе – не говоря о поступлении в Филармонию (и неправда, что в качестве любимого ученика Александра Яковлевича, Кагарлицкий к тому времени меня уже не любил).

Можно с точностью до дня установить, когда это произошло: в руках у меня прямоугольный футляр, его праздничная новизна ощущается, как если б впервые вышел из дому в тирленовом штатском плаще. Сколько нужно, чтобы привыкнуть к новому тирленовому плащу, черному с изумрудно-золотистым отливом, на канареечной искусственного меха пристегивающейся подкладке? Мне – месяц максимум. Ровно столько же заняла бы адаптация к заграничному футляру. К чему это я? А вот к чему: надо просмотреть январскую подшивку «Известий» и «Литературной газеты» за тот год. В виде дадзыбао они были призваны скрашивать ожидание трамвая.

Как сейчас вижу примерзшую к газете харкотину. Говорится о писателе-белоэмигранте, в мечтах уже перекроившем карту нашей страны: Эстонская ССР отходит к Канаде. Но это цветочки. Центральный его опус – откровения насильника и убийцы, который, оказавшись на нарах, описывает во всех подробностях, как годами насиловал малолетнюю падчерицу, прежде чем ее убить. Порнография и садизм снискали роману широкую популярность на Западе. Читаешь и понимаешь: автор хорошо знает, о чем пишет.

Постойте… мне знакома эта фамилия. Так вот на что нацелился Исачок в закордонном русском магазине – на «откровения насильника и убийцы». Но промахнулся, в результате чего мне досталась книга с малоинтригующим названием – забыл каким. Тем же вечером я начал ее читать. Это был «Дар», вышедший в 1952 году в Издательстве имени Чехова в Нью-Йорке.

Интроспективный взгляд прожившего в общем-то свою жизнь человека, бывалого ныряльщика в глубины самого себя, требует признать: беря в руки эту книгу, я был Савлом, ничего не подозревая, направлявшимся в Дамаск. Это был путь, сойти с которого не дано – только пустив себя под откос. Другое дело, так ли уж велик «Дар», так ли он целителен? Смотря от чего. Я описал себя и свою «атмосферу». Убежден: мне этот роман был прописан доктором Провидение – на что указывает и то, как он ко мне попал. А вот велик ли он? Это неверная постановка вопроса: кому-то может быть велик, а кому-то и мал. Мелок. Лично мне в самый раз. Эмигрантский Берлин стал одним из аспектов моего духовного брака. Нанесенный на тончайший лист бумаги, этот мир оживал, стоило только горящими глазами взглянуть сквозь него на небо (принцип «транспаранта», одного из зрелищных приспособлений эпохи).

Способность судить здраво отнюдь не самая слабая моя сторона. Я, как правило, вижу, с кем и с чем имею дело, пусть и заставляю порой думать противоположное – это издержки «презумпции невиновности». Здравый смысл мне отказывает, или, лучше сказать, я ему отказываю – гоню от себя, когда наделяю прошлое метафизическим пространством, в котором оно длится, и длится, и длится, далекое, чужое, но такое манящее, такая сирена… Oiseau bleu du bonheur[96].