Аргонавты

Седжвик была знаменитым умножателем, максималисткой от природы, увековечившей свое пристрастие к изобилию термином собственного изобретения: «жирное искусство». Я славлю это жирное искусство, даже если на практике я скорее серийная минималистка — я занята, вне зависимости от продуктивности, сгущением. Я не философ и не умножатель, а скорее эмпирик, ведь моя цель заключается не в переоткрытии вечного или универсального, а в поиске обстоятельств, при которых создается нечто новое (поиске творческой способности) [Делёз / Парне].

Я никогда не думала о себе как о «творческой личности»: письмо — мой единственный талант, и оно мне всегда казалось скорее вносящим ясность, чем творческим. Но, размышляя над этим определением, я задаюсь вопросом, можно ли быть творческой (или квирной, счастливой, любимой) вопреки самой себе.

Хватит. Перестань. Эту фразу, по словам Седжвик, она жаждала услышать всякий раз, когда страдала. (Хватит чувствовать боль, хватит лицедействовать, хватит добиваться, хватит говорить, хватит пытаться, хватит писать, хватит жить.)

Вместительность материнского тела. То, как ребенок в буквальном смысле создает пространство там, где его прежде не было. Хрящевое уплотнение в грудине, где прежде сходились мои ребра. Незнакомая подвижность внизу грудной клетки, когда скручиваешься влево или вправо. Перестановка внутренних органов, давление на легкие снизу. Грязь, которая скапливается на пупке, когда он наконец выпрыгивает наружу, обнажая свое донышко — все-таки он конечен. Сухость и отек в паху после родов. Обе мои груди одновременно наполняются молоком — как оргазм, но больнее, мощно, как ливень. Пока один сосок у младенца во рту, из другого порой неудержимо продолжает брызгать.

Когда в аспирантуре я писала о поэте Джеймсе Скайлере, мой научный руководитель между делом заметил, что я была странным образом зациклена на идее скайлеровской вялости. Его замечания на этот счет вызвали у меня чувство вины — как будто я, по его мнению, пыталась стерилизовать или кастрировать Скайлера — латентную Соланас. Но я отнюдь не пыталась этого сделать — по крайней мере, не на сознательном уровне. Мне просто нравилось, как Скайлер реализует (особенно в своих поэмах) тягу к речи или созидательному процессу, не имеющему ничего общего с желанием в обыкновенном смысле сублимированного вожделения. На всякий случай: глаз у него был наметан как следует (вот он в продуктовом магазине: «Тележку / я схватил, исколесил / проходы вдоль и поперек, пытаясь ухватить его анфас, / увидеть, как у него там / по части члена и каково его лицо»). Но в его манере мне показалось занимательным отсутствие воли к власти — или даже воли к извращению. Поэтика Скайлера — победоносно увядшая, как и многие из тех цветов, что он восславил.

Возможно, одна из причин этого увядания — химическая. В «Поэме поутру» Скайлер пишет: «Не забывай, что / доктор говорил: я помню и / не прикасаюсь [к выпивке]: стои́т не так уж / крепко (в самом деле): ты ведь знаешь, что от / „Антабуса“ и импотентом / можно стать? Да я и без него / вполне справляюсь с этим». Поэма заканчивается кульминацией, но извергается не сперма, а моча. Вспоминая, как давным-давно напился «Перно» в ночном Париже, Скайлер пишет: «Ура: и вот я здесь, стою у писсуара: / расстегиваю медленно ширинку и руку внутрь / засовываю: чудовищная травма, не могу / переложить свое набухшее хозяйство из одной руки в другую, не выплеснув / фонтан (в штаны) — как Моисей, что по скале ударил: и вот / я сделал это: зассал весь город, вместе с ним — рубашку, и штаны, и мягкий свой загар».

Действие «Поэмы поутру», как и действие многих других стихотворений Скайлера, происходит в доме его матери в деревне Ист-Аврора, штат Нью-Йорк. Он то теряется в воспоминаниях и анекдотах, то возвращается в настоящее, где его мать бродит туда-сюда по дому, всю ночь слушает радио, расставляет посуду так (и не иначе), смотрит телепередачи, шутит о размере скунса в мусорном баке и препирается со Скайлером из-за того, что тот хочет оставить окна открытыми настежь во время дождя («Но убирать-то мне», — ворчит она, материнский рефрен.) Другая великая эпическая поэма Скайлера, «Пара дней», ставит точку в истории его матери: «Маргарет Дэйзи Коннор Скайлер Риденур, / спи спокойно, / тяжкий путь окончен».