Ариэль

В траву упала улыбка.
Необратимо!

Как затеряются твои танцы ночные —

В математике, может?

Так изящны прыжки и спирали —

Они, конечно же, неустанно

Бродят по миру, и мне не придется сидеть здесь,

Навеки лишенной дара лицезреть красоту, дара

Вздохов твоих легких, промокшей травы,

Аромата твоих скольжений и лилий, лилий.

Их плоть кровных уз не знает.

Холодные личности складки, каллы,

Себя украшающий барс —

Пятна на шкуре и вихрь лепестков жарких.

Сколько пространств должны

Пересечь кометы,

Сколько прощаний и слов равнодушно-холодных!

Твои движенья спадают с тебя, осыпаясь, —

Человечные, теплые, – после их розовый свет

Трескается, как корка, и кровью исходит

Сквозь забывчивость черных небес.

За что мне даны

Эти светочи, эти планеты,

Что падают, будто благословенья
                                                             и снежные хлопья,

Белые шестиконечные звездочки —

На веках моих, на губах, волосах.

Касаются. Тают.

Нигде.

Октябрьские маки

Совладать с такими юбками не под силу даже
                                                           солнечным облакам —
Что ж говорить о женщине в «Скорой помощи»,
Чье алое сердце сияет через халат гордо
                                                                             и откровенно.

Дар, дар любви,

Совершенно
Не прошенный небом,

Поджегшим газ угарный, что бледно горит,

И глазами,
Застывшими под шляпами-котелками.

О Боже, да что я такое,

Чтоб эти недавние рты все вскрикнули разом
В лесу морозов, на васильковой заре!

Берк-Пляж

(I)

Вот, значит, море – великое отступленье.
Как помогает солнца бальзам моему жару?

Неоновые шербеты, вынутые из морозилки

Бледными девушками, странствуют сквозь эфир
                                                                  в опаленных руках.

Почему тут так тихо? Что они все скрывают?

У меня есть ноги, я двигаюсь и улыбаюсь…

Убивают звуки движенья песчаные дюны;

Их – мили и мили. Приглушенные голоса —

Дребезжащие и потерянные, вполовину

                                                                                былой силы.
Линии зренья, обожженные лысым пейзажем,

Стреляют назад, как резинка рогатки,

                                        и владельцу же делают больно.
Что ж удивляться, что он – в темных очках?

Что ж удивляться, что он предпочитает

                                                                               черную рясу?
Вот он идет, меж сплошных рыбаков,
                                                          охотников на макрель,

И те к нему обращают спины, как стены,

И сжимают в руках черно-зеленые ромбы,
                                                            как новые части тела.

И море, покрывшее их кристаллами соли,

Прочь ускользает, как тысяча змей,
                                       с долгим и злобным шипеньем.

(II)