Аритмия

– Люди сюда идут. Это тебя ищут. Иди на голоса. – Повернулся, чтобы уйти, но она придержала его за рукав:

– Не уходи. Почему ты не хочешь, чтобы мой отец одарил тебя? Ты чего-то боишься?

– Я ничего не боюсь, – ответил он. – Мне всё равно. Просто не хочу встречаться с людьми твоего племени. Вот только… – В глазах его Лола впервые заметила живые проблески. – Хотелось бы мне повидаться с Изергиль. На каком отшибе, ты сказала, она живёт?

– Тебе самому не найти, – сказала она. И поняла вдруг, что не хочет расставаться с этим странным светлоглазым юношей. Воспользовалась возможностью снова, хоть ненадолго, побыть с ним вместе. – Я могу тебя к ней проводить. Если не хочешь, чтобы тебя увидели, отведу к ней, как стемнеет, никто не заметит.

Он снова молча, неотрывно глядел на неё, как раньше, когда сидела она перед ним на пне. Видно было, что решение дается ему непросто.

– Хорошо, – сказал. – Только не сегодня. Знаешь высокий дуб с расщеплённой молнией верхушкой на излучине реки?

– Знаю, конечно.

– Завтра, как стемнеет, жди меня там. Изергиль предупреди. И никому, кроме неё, обо мне не говори.

– Не скажу,− пообещала.

Вскоре спина его в выцветшей, зелёной когда-то рубахе скрылась за деревьями, а Лола пошла навстречу хорошо различимым уже голосам и мелькавшим среди деревьев горящим факелам.

День этот завершился так, как всегда в таких случаях бывает. Сначала её обнимали и целовали, радуясь, что жива она и здорова, потом ругали за безрассудство, кормили, ужасались её рассказам. Обещание своё она сдержала, ни словечком о встрече в лесу не обмолвилась. И только сейчас, когда всё уже осталось позади, ощутила, как невыносимо устала. Рухнула в постель и провалилась в бездонный, без видений сон. А утром отправилась к Изергиль. Впервые как следует её разглядела. Раньше вообще внимания на неё не обращала, как, наверняка, и все остальные. Кому нужна эта никчёмная старуха, к тому же чужая и ни с кем не желавшая знаться? Из-под дряблых коричневых век глянули на Лолу – вот уж чего раньше не замечала и не ожидала – светлые, как у того лесного юноши, глаза. Только не такие бесстрастные, а живые, пытливые.

Изергиль встретила её настороженно. Не посмела, конечно, в дом не пустить, но и радушия особого не выказала. Ничего хорошего, чувствовалось, от появления незваной гостьи не ждала. И Лола сразу же, едва поздоровавшись, сообщила, чтобы успокоить её, зачем пришла. Рассказала о встрече в лесу, о том, что спаситель её захотел с ней повидаться. Ещё сказала, что он, кажется, из её племени, во всяком случае бывал здесь раньше, потому что знает о приметном дубе у реки. Вот только имя своё утаил.

Старуху рассказ её очень заинтересовал – глядеть стала приветливей, усадила на скамейку возле такого же ветхого стола, попросила только разрешения говорить с Лолой лёжа в постели – нездоровилось ей. Улеглась на застланный каким-то тряпьём низкий топчан, прежде всего поинтересовалась, как выглядит тот юноша. А когда Лола описала его и спросила, догадывается ли она о ком речь, схватилась Изергиль за сердце, головой седой затрясла, ответила, что, по всему, это внук её Данко. И горько заплакала, прикрыв лицо тёмными морщинистыми руками.

Никак не хотела она отпускать Лолу, заставляла вновь и вновь рассказывать о Данко, не упускать любую подробность. А Лола пожалела её, умолчала о страшном шраме на его груди – пусть лучше не от неё узнает. И в свою очередь попросила её побольше рассказать о внуке – отчего-то сразу же поверила она, что Данко действительно внук старухи Изергиль. Но чем дольше слушала её, тем больше в этом сомневалась. Потому что тот Данко, о котором говорила Изергиль, весёлый, озорной, жизнерадостный, уж никак не походил на того хмурого молчуна, с кем повстречалась она в лесу. Но об этом старухе тоже не сказала – заранее огорчать не стала.

Был у Лолы ещё один интерес в разговоре с Изергиль. Хотелось теперь ей побольше узнать о племени, в котором жили раньше и она, и тот юноша. Многое, возможно, тогда прояснилось бы. Но так и не поняла: не захотела почему-то Изергиль вспоминать об этом, или говорить ей уже трудно стало. Но одно, самое, может быть, главное, всё-таки прознала. Не оттого только их племя бежало, спасаясь от врага, что защитить себя не сумело бы. Знали они, что враг этот жесток и беспощаден, никого из них в живых не оставит. Они не должны были, не имели права погибнуть. Потому что были они хранителями заветов, утратив которые, род людской оскудеет и духом, и помыслами, низойдёт до варварского невежества. И жить ему тогда в рабстве и ничтожестве от рождения до смерти. Но подсказывало ей сердце, что никого из них в живых не осталось, беда какая-то страшная в пути с ними приключилась, и по звёздам она гадала, и по голосам птичьим, всегда одно и то же выпадало, надеяться не на что было.

Безмерно тосковала Изергиль, что осталась она, старая и немощная, последней хранительницей заветов, передать которые некому, и сейчас, заполучив эту весточку от внука, как в живую воду окунулась…