Аритмия

Но Даша была мне не соперница. Я уже знала, что всё больше и больше нравлюсь Матвею Самсоновичу. Не играло роли, что он ни взглядом, ни словом не отдавал мне перед Дашей предпочтения. И вообще держался так, словно мы все трое бесполые существа. Но какой была бы я женщиной, если бы не почувствовала, что желанна глядящему на меня мужчине?

Бутылка опустела, кофе уже душа не принимала. Я заметила, что Матвей Самсонович тайком поглядывает на часы. И тут огорошила меня Дашка. Включила свой старенький магнитофон, нашла какую-то восточную, протяжную музыку, сделала перед Матвеем Самсоновичем дурашливый книксен. Тот, естественно, изобразил радостную готовность. Я смотрела, как они танцуют – медленно, едва переступая ногами. Дашка, не укрылось от меня, незаметно старалась приобщиться к нему своей выдающейся грудью, но партнёр своевременно и ловко разворачивал подружку, сохраняя целомудренную дистанцию и что-то улыбчиво ей нашёптывая. А я поймала себя на том, что завидую. Дождалась, пока закончится мелодия и, всякие условности презрев, сменила Дашу. Прижиматься к нему я, наученная нескладным Дашкиным опытом, не стала, да и никогда не позволила бы себе, как бы мужчина мне ни нравился. Но хотелось, очень хотелось, чего тысячу лет со мной не случалось.

Танцевальные объятья далеки от любовных, однако и этих для меня хватило, чтобы получать едва ли не сексуальное наслаждение. Ощущать на своём теле его красивые руки, слушать его колдовской голос. Он говорил, что давно так чудесно не проводил время и, будь на то его воля, ни за что бы отсюда не ушёл. Но не предполагал, что столь долго здесь задержится, время уже позднее, а ему необходимо ещё сделать сегодня несколько важных для него звонков. Я поняла, высвободилась из его рук и сказала:

– Дашенька, Матвей Самсонович спешит, нам надо уходить.

Она как-то неопределённо повела плечами и туманно улыбнулась:

– Вольному воля.

От Дашкиного дома до моего десять минут ходу. Мы, словно сговорившись, прошли это расстояние молча, лишь изредка перебрасываясь короткими, мало значившими фразами. Достигли моего тускло освещённого подъезда, вошли, сказать не берусь, я ли к нему первой потянулась, он ли ко мне. Целовались мы страстно, исступлённо, терзая, мучая друг друга. То самое наваждение. Я дошла до такого невменяемого состояния, что, страшно сказать, готова была отдаться ему тут же, в этой замызганной парадной. Со стоном оторвалась от него и, задыхаясь, прошептала:

– Матвей Самсонович, я хочу, чтобы вы знали. Я ваша, ваша и только ваша. И буду ждать вас. Всегда буду ждать.

Он, не выпуская моей руки, снова приблизив ко мне лицо и вглядываясь в меня, как тогда, возле Дашкиного дома, когда предложила ему зайти выпить кофе, так же тихо ответил:

– Вы, Оленька, само совершенство. И невозможно, удручающе красивы. Такая красота создана на погибель мужскую. Понимаете? – на погибель.

– Моя красота тоже ваша, – повторила я…

Долго не могла заснуть, лишь перед самым рассветом забылась ненадолго. Раскрыла глаза, опять с головой погрузилась в коварный омут томительных воспоминаний и грёз. Сердце отчаянно колотилось, вдруг ощутила я, что не выдержу это испытание, если не выплеснусь, не разрешусь от этого мучительно сладкого бремени. И какое счастье, что есть у меня Дашка, единственный в мире человек, способный выслушать и понять.

Тихонько, чтобы не разбудить родителей, выскользнула из дома, побежала по тёмной ещё, непроснувшейся улице к спасительной Дашкиной пристани.

Звонить теперь не было надобности, ключ от Дашкиной двери у меня имелся.

Ни клацанья замка, ни моих шагов они не услыхали. Измаялись, наверное, так, что мертвецким заснули сном. Горел ночник. Покрывало сползло, меня почему-то особенно поразило, какие у Матвея Самсоновича волосатые ноги…

Дорохов

Шварц сидел на коврике перед дверью и всеми доступными ему средствами выказывал радость, вызванную появлением Дорохова, – стучал хвостом, нетерпеливо перебирал лапами, преданно выгибался. Дорохов ритуально покрутил пальцами его мохнатое ухо, затем потряс жёсткую лапу, тихонько приговаривая:

– Что, дружочек, что? Заждался? Работы, понимаешь, много, никак раньше нельзя было. Что, не впускает тебя хозяйка, не жалует? Ну, ничего, сейчас всё устроим. Позвоним, поприветствуем, всё как положено сделаем.

Зина открыла дверь, посмотрела сначала вниз, на пса, потом на мужа. Ничего не сказала, лишь безнадёжно вздохнула, круто повернулась и пошла на кухню раздражённо греметь посудой. Дорохов снял пальто, переобулся в тапочки и пошёл за ней. Подошёл сзади, обнял, ткнулся носом в её шею.

– Ну чего ты, Зинуля?

Зина непримиримо дёрнула плечом, высвобождаясь, не сразу ответила:

– Сам знаешь, чего.

– Опять… Давай, Зин, поговорим спокойно. Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю, чтобы этой собаки не было в доме.

– Так он тебе мешает?

– Да, так он мне мешает.

– Не понимаю я тебя.