Аритмия

Жили мы бедно, бывало, что и впроголодь. Иначе и быть не могло – мы с братом учились, за погибшего отца выплачивали нам, несовершеннолетним, гроши, мама работала в каком-то маленьком полукустарном швейном цехе, вручную, иголкой, что-то подшивала, штопала. К концу дня разламывалась у неё спина, немели пальцы. За эту неквалифицированную, мелкую работу ей и платили соответственно. Она никогда не уходила в отпуск, чтобы получить за это месячную компенсацию – хоть какой-то приработок, пусть и раз в году. Не лишним будет добавить, что до войны, в Киеве, мама вообще не работала, занималась детьми и мужем, заработка отца хватало не только на это, но и на содержание женщины, помогавшей маме по хозяйству. К хорошему, известно, привыкаешь быстро, отвыкать во стократ тяжелей.

Во Львове у нас были родственники – её старший брат, родичи его жены. Собственно, мы и перебрались-то во Львов из Киева, куда вернулись из эвакуации, по решению этого брата. В нашей бывшей довоенной киевской квартире места нам не нашлось, другую не давали, обитали мы в восьмиметровой комнате коммунальной, на четыре семьи, квартиры тёти Доры. У неё, тоже потерявшей на войне мужа, был сын. Пятеро на восьми квадратных метрах, даже не разминуться толком, трое детей, нужда, беспросветная жизнь. А у львовского маминого брата была неплохая квартира, но была у него и жена, не приветствовавшая, мягко выражаясь, наше прибытие. Мама очень старалась не быть приживалкой и обузой, взвалив на себя всю работу по дому. Стала, по сути, домработницей, отрабатывала. Спали мы с ней в закутке на кухне, мама уговаривала меня, голосистого и непоседливого, не шуметь, не беспокоить всегда недовольную чем-то тётю, вообще стараться как можно реже показываться ей на глаза. Получалось у меня не очень-то.

Длилось это, к счастью, недолго – и года не прошло, как мы, опять же родичи помогли, обрели собственное жильё. Без удобств, с печкой, которую топить надо было дровами, зато своё, отдельное, большую комнату в два окна. После всех мытарств – один из самых счастливых дней в жизни нашей семьи. Из этой квартиры Миша, закончив институт, уехал по распределению в Сибирь, потом туда же, по его стопам, отправился, получив диплом, и я. Во Львов мы уже не вернулись. Нынче, к слову сказать, в ту квартиру нам уже и не вернуться – львовский товарищ недавно рассказал мне, что весь первый, где мы жили, этаж нашего дома на улице Гастелло переоборудовали под кафе. Впрочем, и улицу эту теперь переименовали.

Мама любила принимать гостей. Теперь, став полноправной хозяйкой, могла не отказывать себе в таком удовольствии. И гости у нас не переводились – родственники, соседи, знакомые, полузнакомые. Угощать их так, как хотелось бы, возможности у неё, понятно, не было, но не напоить их чаем попросту не могла себе позволить. К чаю всенепременно полагалось варенье, и сахар тоже, почему-то обязательно рафинад. Предназначенная только для гостей банка с вареньем неприкосновенно хранилась в шкафу, мама следила, чтобы и приемлемый запас сахара не переводился на тот случай, если гости вдруг нагрянут к нам неожиданно. Мы с братом всегда должны были помнить об этом, как бы ни хотелось нам поублажать себя. И дело тут не в одном мамином желании по возможности достойно принять гостей. Пресловутая бедняцкая гордость, лишённая подчас всякой логики. Не хотела выглядеть жалкой бедной родственницей, не способной своих гостей даже чаем напоить.