Аркадий Бухов

Когда в доме еще не было этой крикливой розовой женщины, ругающей теперь моего друга и вносящей столько нелепого шума, было сравнительно лучше. Часто мы воз-вращались домой вместе. Я приходил от одной знакомой овчарки, которая так мило передавала мне все сплетни их дома и была очень нежна, я дожидался моего друга у дверей квартиры. Приходил он всегда усталый и чем-то хорошо взволнованный. Я — собака, но я прекрасно понимал, чем он был взволнован.

Я бросался к нему навстречу и старался лизнуть в лицо: разве он не был для меня самым близким?

— Ах, Ретто, Ретто… Старая моя собачища… Как было хорошо… — бросался он на диван в своем кабинете.

— Ну, уж старая, — вилял я хвостом, — вы скажете.

— Нелли удивительно мила…

— Нелли похожа на мою овчарку, — смотрел я ему в глаза, — у них что-то общее в манере освежать нас своим лепетом о пустяках…

— Ах, Ретто, если бы ты понял меня…

— Да разве я не понимаю? — Я ложился около стола, клал голову на лапы, показывая, что самое лучшее, если он сядет за стол и начнет писать. Все равно, разве разговором со мной выскажешь все то, что поет в сердце.

Он садился и писал. Долго-долго. Отрываясь и шепотом разговаривая со мной.

— Это выходит очень хорошо, Ретто. Так понятно и просто.

— Я очень рад, — взглядом отвечал я, — разве же может быть иначе у такого славного и умного человека, как вы.

Ложился он поздно и долго не мог заснуть; вздыхал. В эти минуты мне очень хотелось полежать с ним. Иногда я не сдерживался, подходил и — осторожно клал лапу на одеяло. Он улыбался в темноте какой-то очень хорошей улыбкой и ласково упрекал:

— Ретто… Такая большая собака…

— Ведь вы же все равно не спите, — конфузливо опускал я голову, — а я бы прилег и не мешал.

— Ну иди, иди, хитрая собака… Ну, гоп…

Какая же я хитрая собака? Хитрая — это та розовая женщина, которая теперь живет в доме, целует его в щеки и мешает ему работать глупыми слезами. Если бы она была не хитрая, она рассказала бы ему о своих разговорах по телефону и каких-то письмах, которые она прячет.

В постели у него очень хорошо. Чисто, тепло и с ним рядом. К утру я, правда, ухожу — и ему, наверное, неудобно, и я лучше на ковре высыпаюсь.

* * *

Один раз он пришел чем-то убитый, с заплаканными глазами и грузно опустился в кресло.

— Меня больше никто не любит. Ретто.

Я подошел к нему и положил голову к нему на колени:

— А я?

— Разве только ты, Ретто…

— А та? Нелли? — если бы он мог меня понять. И, чувствуя, что ему самому хочется ответить на этот вопрос, он грустно шепнул:

— Нелли бросила. Ее теперь нет… Нелли никогда не вернется.

Действительно, она, должно быть, не вернулась. Мой друг стал приходить домой рано. Он не писал. Не разговаривал со мной. Если садился за стол, долго и пристально смотрел на огонек лампы, потом опускал голову и плакал.

— Пожалуйста, не плачьте… Не надо плакать, — говорил я ему молча, отходя в угол, к книжному шкапу и смотря оттуда, — разве вы не знаете сами, какой вы хороший…

— Ретто, если бы ты мог меня понять, — сквозь слезы говорил он. — Я совершенно один.

И плакал опять. Таких ночей было очень много. Потом стало приходить очень много людей; все они кричали, смеялись и бросали на пол окурки. Потом прекратилось и это, а в квартире у нас осталась жить одна из приходивших со всеми. Грубая, визгливая, недобрая, розовая женщина.

Мы ее не любим. Мой друг относится к ней брезгливо, а мне ее иногда хочется укусить. Разве она не может сделать, чтобы он не был такой бледный и не плакал по ночам? А если не может, зачем она здесь?

* * *

Все это я рассказываю, между прочим, только для того, чтобы вы могли понять меня и не обвинить во вчерашнем поступке. Я причинил много неприятностей моему другу, но я думаю, что каждый на моем месте поступил бы так же.

Вчера утром, пока еще он спал, я побежал за прислугой на базар. Я люблю эти утренние прогулки после долгого сна в теплом кабинете. Обнюхаешь встречных, поделишься впечатлениями со знакомыми и немного рассеиваешься. Ко мне целиком переходит настроение моего друга; если же он еще захворает, так я прямо сажусь около постели и начинаю выть. Может, это глупо, но я не могу удержаться.

Прислуга, обегав все лавки, завернула куда-то за угол, где посередине улицы мужики навалили кучу зеленых елок. Она подошла, выбрала молоденькое хрупкое деревцо и отдала деньги.

— Кому это у вас елку купили? — спросила меня знакомая такса с нашей лестницы.

— Не знаю, — рассеянно отвечал я, сам занятый этой мыслью, — ребят у нас нет… Может быть, просто в столовую поставить. Я не люблю запаха елки, но многие любят.

Прислуга знала, для кого. Встретившись на лестнице со швейцаром, она широко раскрыла рот и рассмеялась:

— Хозяин чудит. Лысина во всю голову, а он елку устраивает. Тоже…

Какая она дура… Разве можно над ним смеяться.

* * *

Никогда я не видел его таким оживленным. Пришел с мороза, немного румяный, внес массу каких-то коробок, раскрыл их и стал вытаскивать оттуда золотые нитки, орехи, свечки.

— Елку, брат Ретто, устраивать будем, — сказал он мне, кивнув головой на елочку, которую прислуга поставила к нему на стол.