Аркадия

– Хорошо, я приду завтра и покрашу крыльцо, – охотно уговорилась я, снова раздувая огонь в его глазах. Тузик, лениво валявшийся под верстаком, поднял уши, кротко проскулил и облизнулся, и я добавила: – И тебе чего-нибудь принесу, сладкая булочка! Ну всё, пока.

Шагнула к калитке, но Илья тут же меня окликнул:

– Малевич! Спасибо тебе.

В ответ я махнула рукой, чувствуя, как приятно защипали наливающиеся ализариновым румянцем щёки.

Так я вляпалась в ремонт – стихийное бедствие, совершаемое группой человеческих лиц и одним лохматым волком по предварительному сговору. Каждый вечер у Ильи находился какой-нибудь новый предлог, чтобы я вернулась, и я изо дня в день соглашалась и возвращалась, приносила вкусняшки для Тузика, домашний лимонад, что-то на обед вроде болоньезе с макарошками в форме ракет – тётя Агата громко смеялась, уверяя меня, что это точно не ракеты, а я пошленько хихикала в ответ – и полные карманы собранных в лесу шишек.

– Смотри, какие красивые! Я сделаю тебе из них икебану! Как это ты не хочешь икебану?

Я покрасила крыльцо, входную дверь и оконные рамы, побелила потолки, покрыла лаком деревянную лестницу на второй этаж, а на стенах полутёмного коридора, ведущего в маленький санузел, я нарисовала золотые узоры, но заметны они были лишь минут пятнадцать в ясный день, когда настырный луч заходящего солнца пробирался в окно и напоминал, что этот дом стоит в самом сказочном месте на свете.

Мы вместе съездили в город в строительный магазин – и по пути я рассказала Илье, что полное имя Пабло Пикассо состоит из двадцати двух слов, а Сальвадор Дали придумал дизайн обёртки для чупа-чупса, и это самый невинный из занимательных фактов про него, так-то данный товарищ ещё считал себя реинкарнацией умершего брата, устраивал еженедельные оргии, в которых выступал лишь наблюдателем, и был одержим цветной капустой.

Мы вместе отшлифовали внешние стены дома, вместе покрыли их яхтным лаком, а выбирая удобные для этого дела кисти, я случайно нарисовала нечто, отдалённо – разве что в приступе парейдолии[2] – напоминающее физиономию: кружок, пара точек-глазок и жуткая щетина во все стороны.

– Это что? – серьёзно спросил Илья, встав напротив.

– Зеркало! – заржала я, и меня тут же ущипнули за нос.

Раньше он делал это зубами, игриво и нежно, но так тоже было хорошо, мне понравилось.

Мы проводили вместе дни напролёт, о чём-то болтали, много молчали и ещё больше просто друг друга рассматривали, но при этом мастерски избегали темы, на которую, наверное, поговорить следовало бы: об аварии и её последствиях, о вине и прощении, о потерянном сердце и незаживших ранах. Впрочем, однажды днём раны сами о себе напомнили.

Я как раз заканчивала покрывать лаком доски с той стороны дома, что выходила на залив, прервалась на попить, а заодно решила отнести стакан холодной воды Илье, который возился с машиной на вытоптанной полянке за забором. Автомобиль пригнали утром, просили что-то там починить – глушитель, кажется, – и когда я подошла, то обнаружила только торчащие из-под мини-эстакады длинные ноги Ильи.

Нет, не только. Потому что рубашка задралась, обнажая узкую полоску белой кожи на животе, и на ней отчётливо виднелся шрам. Светло-розовый, широкий, выпуклый, незнакомый. На бронзовом от загара теле, которое я запомнила, никаких шрамов не было, а значит… Значит, он появился после той страшной августовской ночи, когда мир перестал существовать.

Сначала я молилась, чтобы Илья жил, потом – чтобы ходил, всё остальное мне казалось неважным, но сейчас, видя его живым, ходящим и даже иногда улыбающимся, почти таким же светлым, лёгким и желанным, как раньше, я вдруг осознала, что не имею ни малейшего понятия, через что ему пришлось пройти, чтобы снова таким стать, и сколько ещё на его теле шрамов, за каждым из которых история, пронизанная болью, страхом и отчаянием.

Не ведая, что творю, я присела на корточки и протянула к шраму руку, но Илья перехватил её, сжал пальцами запястье и спешно выкатился из-под машины, встал на ноги, одёрнул рубашку и только потом отпустил. И посмотрел в глаза – смятенный, напряжённый, будто выбитый из колеи. Будто ненароком показавший ту часть жизни, которую изо всех сил старался скрыть.

– Это мне? – спросил он, взял стакан с водой и сделал несколько торопливых глотков, прозрачная капля соскользнула с уголка губ и заблудилась в щетине. – Извини.

Я проследила за его взглядом: на моём запястье алели отметины от пальцев, сомкнутых чересчур сильно, но я даже не почувствовала, я словно онемела телом, а сердце стучало так, что закладывало уши. Он отдал мне стакан и повернулся спиной, и я тут же воскликнула требовательно:

– Илья!

– Что, Мира? Что? – с неожиданным надрывом отозвался он, снова заглядывая мне в лицо, и его карие глаза были такими тёмными, такими бездонными, точно дверь в ад, через который он прошёл. – Что ты хочешь?