Аркадия

Ему всего хватает, он не испытывает недостатка ни в чем. Если сосредоточится, то представит мир во многих его обличьях: вот плотная духота джунглей; вот чистый скрежет песка пустыни; вот холодная ясность Арктики. Города он представляет себе как большие Аркадии, но жизнь там хуже, чем здесь, жестче и злее, а люди ходят туда-сюда и суют друг другу наличные. Он видел монеты, похожие на чеканные шайбы, видел листочки зеленой бумаги. Люди там карикатурны: Скруджи, Джеллиби[21] и грязные сироты в пустотах прокоптелых фабрик, в заброшенных уединенных домах, и в каждой комнате, как маленькая пещерка Платона[22], вопит мерзость под названием телевизор. Во Внешнем мире страшнее, чем здесь. Там на Фолклендах идет война, там сандинисты и никарагуанские контрас, там грабежи и изнасилования, все то ужасное, о чем он слышал от взрослых и читал всякий раз, как находил в Дармовом магазине старую мятую газету. Президент – актер, наделенный властью, чтобы распространять без запинки выгодную корпорациям ложь. Там бомбы среди звезд и убийства в гетто, красный дождь над Лондоном, там похитители и рабы, и даже сейчас, и даже в Америке.

Он решил, что уедет в колледж, когда ему исполнится восемнадцать, и овладеет магическим умением в темной фотолаборатории извлекать изображения из кюветы. На прощальной вечеринке дряблое лицо Эрика будет сиять предвкушением того, как Крох поддастся очарованию Внешнего мира. Да, Крох на несколько лет подпадет под это очарование, но затем вернется в Аркадию, и навсегда. С этого самого момента и до отъезда надо каждый день готовиться к тому, что его ждет. Он знает, что единственное его оружие против угроз Внешнего мира – это знания и слова: когда в мыслях закипает тревога, он сто раз произносит “Ханна” или твердит “дезидерата, дезидерата”, пока слово не лишится всякого смысла. Если мысли его подбираются к запретному, или если липко снится маленькая Пух, которой всего двенадцать, но у нее приятное тело и пухлые губы, или если после уроков немецкого с Марлен он бежит в фотолабораторию, чтобы снизить давление в штанах, он просит прощения перед Хелле у себя в голове. Крох выучивает стихи и читает их, к ней адресуясь: она идет, прекрасная, как ночь, вслед за Байроном думает он. Но лишь один любил твоей души паломнический пыл и на изменчивом лице – печалей след, думает он вслед за Йейтсом. И все-таки, даже обладая знаниями и словами, порой страшновато, что мрачные вести из Внешнего мира сломят его. Он цепляется за укорененное в нем убеждение в том, что люди хороши и хотят быть хорошими, надо только дать им шанс. Он знает, что это самое лучшее, самое распрекрасное, что есть в Аркадии. Это защитная оболочка.

Поднимается ветер. Седалище одеревенело от сиденья на жестком камне, и волна тумана стекает с холма. В Аркадия-доме сейчас будет сбор на Первую смену завтрака. Слезы высохли, кожу лица стянуло. Подавить безымянную тоску, ползущую изнутри, можно, только сбежав с холма во всю прыть.

* * *

В Аркадию Крох возвращается в разгар утра. Он выжат. В свежем свете лес кажется более диким, менее безобидным, совсем как чащобы из книжки братьев Гримм, населившей его детство кошмарными существами. Он выходит на куст ирги, густо усеянный ягодами, и сначала собирает их в подол своей футболки, но потом приходится все-таки снять ее и завязать мешком, чтобы донести все.

Запах Аркадии он чувствует еще до того, как видит или слышит ее: сегодня чистка сортиров. Сельхозотдел компостирует дерьмо, смешивая его с соломой, и разбрасывает по полям как удобрение. Ассенизаторы уже за работой.

Издалека доносится людской шум – это ежедневное собрание Кайфунов, на которое все психованные, слетевшие с катушек, измученные и разрушенные ЛСД братья приходят, чтобы поведать, что привиделось им во сне. Теплится надежда, что братство и любовь смогут вернуть их самим себе, хотя пока это удалось лишь немногим. Кайфуны прибывают еженедельно, бесконечный поток страдальцев. К каждому приставляют двух взрослых Опекунов, оберегать их от самих себя. Хотя Кроху и совестно, но он рад, что пока еще слишком молод, чтобы работать там полную смену. Он ненавидит присматривать за Кайфунами, гнев и страх у них так сильны, что заражают, кажется, и его.

Крох выходит на Овечий луг, где от росы трава еще зеленей. Он кладет футболку с ягодами на землю, срывает пучок молодого клевера и трет, трет им лицо, чтобы скрыть следы слез, пока не чувствует себя умытым. Щеглы, как летучие рыбы, выпархивают из травы к солнцу и возвращаются обратно в траву, которая вздымается и волнуется на ветру. Вот теперь он в силах войти в Едальню, влиться в утреннюю суету. Он знает, что женщины похвалят его за ягоды. Даже, может, дадут добавку хлеба. Бережно прижав ношу из ягод к голой груди, он снова пускается в бег.

* * *