Аркадия

Теперь он пытается послать Верде сигнал, мозговой импульс, чтобы она принесла ему горсть песочного печенья и одеяло, но она не слышит или не обращает внимания на его безмолвный призыв. Он старается не думать о том, что может случиться в тюрьме. Он все еще маленький; он выглядит куда младше своих лет. Он слышал всякое страшное о тюрьме для несовершеннолетних, и разум бежит мыслей о насилии, отвратной еде и о том, что можно навсегда расстаться с родителями. В небе сверкает спокойная голубая Венера, и лучше думать о прошлогодней сизигии, когда планеты выстроились в ряд, и Олли так уверовал в близкий конец света, что провел март в укрепленном туннеле, соединяющем Аркадия-дом и Восьмиугольный амбар. Когда тревога усиливается, Крох сворачивает один зеленый листок сигареткой и, чиркнув спичкой, поджигает ее, – у всех детей Старой Аркадии всегда в кармане швейцарский армейский нож, спички в пластиковом пакете и горсть мюсли. Чуть успокоившись, он тихонько смеется сам над собой, чем вспугивает бурундука так, что тот взлетает на дерево.

В тени становится холодно. Обрезанные джинсы высохли на ногах, и, чтобы не дрожать, приходится сжаться в комок, согревая конечности туловищем. Темнеет. Лес дышит, чего не слышно, когда находишься в шуме Аркадии. С тропинки в нескольких сотнях ярдов от него слышится шорох, отчетливый звук человечьих шагов, и Крох встает, стиснув в кулаке нелепо тяжелый камень. Но это Ханна. На ней та же фланелевая рубашка с оторванными до локтей рукавами и шорты из старых джинсов, но теперь на спине рюкзак, а на ногах рабочие ботинки, будто она отправилась себе на прогулку.

Прижав палец к губам, она переходит ручей вброд. Обнимает Кроха, должно быть, чувствует, какая холодная у него кожа, и снимает рубашку, оставшись в одном лифчике. Она набрасывает на него рубашку. Ткань рубашки хранит тепло ее тела, ее хлебный запах. Ты лучший, малыш Крох, шепчет она. Я видела Лайлу и Иеро на тропинке, так что будь осторожен.

Крох бежит домой, неся на себе весомость ее объятья. В бледных сумерках выходит он на Овечий луг. Как раз в этот момент звонит гонг, созывая первую смену, самых уязвимых аркадцев, Кур, Кайфунов и детей, на ужин.

* * *

Крох просыпается, трясясь от ужаса. С верхней койки Коул протягивает руку и похлопывает его по груди. Это овца, Крох, бормочет друг, ты в порядке.

Бее-бее, не просыпаясь, бормочет Айк со своей койки.

Чтобы прийти в себя, Крох концентрируется на дыхании уджайя, представляя, что у него ветряная мельница в глубине горла. Ночной кошмар возвращается к Кроху давно, с тех пор как Хэнди завел на Овечьем лугу настоящих овец: не для того, чтобы эксплуатировать их, объяснил он, они не домашние животные, и их не съедят, а ради шерсти, которую овцы отдадут с радостью и которую аркадцы смогут продать. Малыши полюбили овечек; женщины мечтали о шерстяных свитерах, о ланолине, смазывать потрескавшиеся руки. Но потом Тарзан, который сам назначил себя пастухом, пришел с луга, пошатываясь, покусанный, с открытыми ранами, и из больницы в Сиракузах, куда его доставила скорая, Астрид вернулась второпях, растрепанная и с безумным лицом. Несколько часов совещались Эйб, Хэнди, акушерки и Титус, люди, обладавшие тогда властью в Аркадии, а ночью Крох проснулся от незнакомой вони. Он выскользнул из Детской спальни и пошел на едкий дым. На лугу вокруг костра понуро стояла группа из трех человек. Огнище стало черным и жутким, когда он подошел ближе. Горели сложенные зиккуратом тела овец. Крох видел, как лопнули глазные яблоки у ягненка. Он сидел в темноте, потрясенный, застывший, когда Астрид, стоявшая в сторонке от Хэнка и Хорса, подняла руку, чтобы откинуть с лица волосы, и стало видно, что ее руки до локтя черны от крови.

С тех пор, когда случается так, что некая напряженность нарастает в Аркадии: ввиду перенаселенности, нехватки еды или тайных подспудных течений, от которых взрослые ходят с хмурыми лицами, – овцы возвращаются в сны Кроха; живыми факелами прыгают они в темноте, издавая вонь горящего жира. Прыгают снова и снова, а потом, все сразу, поворачиваются к Кроху. Толпятся вокруг, обращают к нему свои морды, словно что-то хотят сказать. Он знает, что услышать это невыносимо, и просыпается чуть ли не вопя.

После этого он ждет и ждет сна. Незадолго до рассвета сдается. Встает, прислушивается, не собьется ли дыхание у друзей. Но они дрыхнут себе. Он распахивает окно, чтобы проветрить комнату, изгнать вон гадкие мертвые существа, ноги Айка, на деле, смешанную вонь созревающих тел. Бесшумно натягивает рубашку и джинсы. Разбитые кроссовки при ходьбе разевают рты, пальцы ног лакают воздух, как языки.