Аркадия

Она отстраняется, и теперь ее рука у него под подбородком. Она поднимает его лицо, пока он не смотрит на нее, бледный, серьезный, решительный. Давай попробуем еще раз, говорит она и приближается ртом. Ее руки на поясе его джинсов. Ее руки на его коже, горячие. Крох подчиняется, погружается в это неведомое. Вот оно, думает он. Это – мягкость Хелле с ним рядом, ее вес, жесткий копчик, уткнувшийся ему в бедро, вознесенные ее ноги и внезапное приветствие, это, это – кульминация всего того распрекрасного, что он когда-либо знал. Он жаждет остаться здесь навсегда, в этом подвешенном состоянии.

Но затем тревога возвращается, когда она закусывает ему губы, чтобы не застонал: проникает в него, как будто из глубин ее рта исходит борение чувств, по призраку в каждом ухе, вещающих, что то, что она делает с ним, это либо глубокая доброта, либо еще глубже проклятье.

* * *

Разгар лета, факел тепла в воздухе. Пришел День Кокейн.

Музыка визжит и грохочет на фоне другой музыки: на парковке у Выездной дороги кто-то врубил электрогитару, рядом с Пекарней кольцо нараспев поющих мужчин в шафрановых балахонах.

На Пруду играют три дуэлянта-транзистора: “Лед Зеппелин”, “Блэк Саббат” и Кэт Стивенс.

Дай-ка спрошу, правда ли лето можно включить у тебя в саду или это иллюзия из игрового автомата… Химера песни.

Кто-то установил огромную взятую напрокат палатку в бело-красную полоску, где на сцене групповой секс “во имя мира”. Войти может всякий, у кого есть документ, подтверждающий возраст, но Коул протырился внутрь, чтобы посмотреть, и когда выходит, щеки у него раздуты, как у рыбы фугу, так ему весело. Усиливается запах дерьма, люди какают повсюду, не закапывая своих выделений: Крох почти что чувствует их вкус, когда ест кашу.

Астрид в своем Теннесси, где у нее Акушерская школа, что-то почуяла, или кто-то известил ее, что пахнет бедой. Она всю ночь ехала и добралась сюда утром, чтобы глянуть, чем можно помочь. За завтраком она стоит, положив руки на плечи Ханны, тихо разговаривают две высокие женщины. Они могли бы быть сестрами, хотя волосы у одной медовые, а у другой белые: башни-близнецы, называли их, когда Крох рос. Но лицо Астрид захлопывается у него на глазах, а Ханна разворачивается и уходит. Когда Крох спрашивает, что случилось, Ханна, которая после инцидента в Сахарнице ни разу с ним не поговорила, только качает головой.

Позже утром Крох, идя по делам, видит дико трясущийся куст, кто-то трахает кого-то. Ему хочется взять палку и прогнать их оттуда, как птиц с кочки. Вместо этого он кричит: Здесь же дети! – таким высоким, таким детским голосом, что, должно быть, они там пристыжены, потому что куст перестает трястись, пока он идет мимо.

К Аркадия-дому он подходит с саднящими глазами. Кому-то вздумалось играть в бадминтон посреди посадок салата, и нежные листья растоптаны. Доротка стоит на коленях и оплакивает их, рыдает (“форелленшлюс”, “красный лепрекон”, “лолло росса”, “амишский олений язык”, “мервей четырехсезонный”). Ему больно смотреть на нее, на старушечьи очки в каплях слез, на уложенную кольцом поседелую косичку, и так же больно смотреть на истоптанную, изувеченную землю, и он кладет ей руку на спину и гладит, гладит, пока она все не выплачет.

* * *

Перед обедом он лепит фрикадельки из овощей на душной кухне при Едальне, когда видит, как Хелле проходит мимо окна. Он как раз успевает крикнуть: Хелле, подожди, мне нужно с тобой поговорить! – и она поворачивается и краснеет, увидев его, и машет рукой, и исчезает в толпе, где кое-кто уже пьян и танцует под музыку, которую Крох не очень-то слышит.

* * *

Наконец-то они пришли на выступление Ханны по случаю Дня Кокейн. Просцениум залит светом, шторы пропитаны жаром. Капелька пота собирается на щеке Ханны и медленно стекает к подбородку, хотя пока что она произнесла лишь несколько приветственных слов. Ей приходится перекрикивать шум, доносящийся с лужайки снаружи.

В прошлом, прежде чем начать праздновать, люди ждали окончания выступления.

В прошлом, разумеется, не было притока незнакомцев, попирающих этикет Аркадии; тогда действовали правила, которые держали в узде. День Кокейн был всего лишь сумерками посреди лета и скошенным Овечьим лугом, так что будоражили их настоянный запах зелени, и музыка, и любовь.

И все-таки что-то происходит неладное, и это не просто хамство незваных гостей: народу сегодня в зале до обидного мало. Посторонний, забредший сюда, никогда б не поверил, что Ханна из первых поселенцев и что приглашение выступить с речью в День Кокейн – величайшая честь в Аркадии, и Ханна готовилась к этому месяцами.