Аркадия

Спасибо, говорит Ханна, и Саймон кивает. Он подавлен. Они возвращаются вместе. Ханна обнимает Саймона, и Крох ловит себя на том, что оценивает продолжительность объятия, его силу и то, что Ханна не смотрит Саймону в лицо, когда отстраняется. Он думает об Эйбе, который еще спит, и высохшие его ноги укрыты простыней. Из-за этого он провожает Ханну до двери. Ждет, когда она постучит, когда голос Эйба ответит, и она войдет, и только когда мать и отец благополучно вместе, угорь, бьющийся в его животе, уплывет.

* * *

Крох и Ханна проснулись задолго до рассвета, чтобы срезать и погрузить коноплю в пикап; теперь их руки ободраны, на холодном воздухе от пропотевшей одежды идет пар. В темно-синие минуты перед восходом они переносят в Сахарницу мешки из-под муки, набитые листьями и бутонами, и паркуют пикап, которым пользовались, на том же месте, где взяли, в Гараже. Когда открывается Едальня, они просят разрешения войти, хотя сейчас не их смена, и, измученные, сидят там за чашкой кофе. Иден, проходя мимо, беременная в восьмой раз, шепчет, что сегодня на вечер в Восьмиугольном амбаре намечен спешно созванный Совет Девяти. Крох смотрит, как, переваливаясь, она идет прочь, и сквозь эту, расплющенную восемью крошечными катками детей, он с огромной печалью видит былую сдобную красавицу Иден.

Весь день в воздухе витает паника: кто-то где-то прорекламировал День земли Кокейн, хотя никто не знает, кто именно, или не признается, что знает. Но вот же оно: в “Хай Таймс”, в “Каталоге всей Земли”, у Хендерсона. Маленькая заметка в “Войс”. Число прибывших увеличилось на этой неделе, в понедельник их было уже тридцать. Сегодня четверг, а День Кокейн – в субботу, Крох приходит к Сторожке и обнаруживает, что там полный бардак: двести приезжих. Хотя у Титуса есть аварийный резерв, чтобы люди не вламывались, этот метод срабатывал только в начале недели. Потом пришлые додумались идти через лес. Теперь они разбивают палатки, спят в машинах, сходятся к Едальне за едой. Недовольны, когда еда заканчивается. Уезжают в Илиум и возвращаются, размахивая жирными пакетами с бургерами, и хотя Титус беснуется так, что слышно даже в Аркадия-доме, с ними ничего не поделать.

В сумерках на экстренном собрании в Восьмиугольный амбар набилось столько народу, что негде присесть. Люди стоят, а некоторые взобрались на чердак и сидят там в темноте на стропилах. Совет устроился за раскладным столом, Эйб на одном конце, Хэнди на другом. В такие жаркие влажные ночи, как эта, призрачные запахи древних животных поднимаются с пола и наполняют воздух. Врывается Ханна. Наклоняется к Эйбу, что-то шепчет и выбегает.

Крох видит, что отец становится белей бумаги. Стойкий Эйб настолько теряет самообладание, что дебаты идут уже полным ходом, когда он вроде бы приходит в себя. Титус, рыча, зачитывает свой список: Что, если мы укрываем убийцу? Педофила? Что, если кого-то из наших убьют? Изнасилуют? Что, если родители кого-то из Беглецов пытаются их найти? Что, если девушки врут про свой возраст и селятся в Палатки групповых, а на самом деле несовершеннолетние? Что, если мы прячем террориста?

И так три полных страницы, и в этих словах Крох слышит Эйба. Ему чуток легче оттого, что Титус твердо на стороне его родителей.

Тут Хэнди раскрывает руки, лежащие на столе. Во-первых, говорит он, это только на День Кокейн, а затем им всем придется либо уехать, либо месяц прожить в Новичковой деревне, согласно нашим правилам. А во-вторых, Титус, очень строго говорит он, я возмущен твоим фанатизмом. Даже убийцы, говорит он, заслуживают второй шанс.

По всему Восьмиугольному амбару в знак согласия возгласы и крики.

Когда все успокаиваются, вступает Эйб: А как насчет еды? У нас нет денег, чтобы накормить всех, Хэнди, особенно если вспомнить, что мы посылаем деньги в Школу акушерок Астрид. Да и прочее, что происходит. Даже наши Кайфуны, и те уже нам в тягость. И лекарства для Кур. Ты это знаешь, Хэнди. Тебе ли не знать, говорит Эйб.

На что Хэнди ему отвечает: Я, как и всегда, смиренно стою на том, что Вселенная о нас позаботится.

Они спорят и спорят в течение часа, пока чернобровая Реджина не стукает молотком. Мы никуда не продвинулись, говорит она. Время голосовать. Свет фонаря мерцает на ее скулах.

Голосует только Совет Девяти; пятеро за то, чтобы позволить тем, кто ворвался без спросу, остаться, четверо за то, чтобы их изгнать. Эйб и Хэнди на разных концах стола едят друг друга глазами, ярость против злорадства. Крох думает про то, как сталкиваются в небесах области высокого давления и низкого, и о том, каким штормом это грозит.

Эйб косноязычен и красен: он бы пнул что-нибудь, если бы мог.

Собрание движется дальше.

Кроху такого напряжения многовато, у него скисает в желудке. Он выходит и через залитую сумерками лужайку бежит к Сахарнице, чтобы узнать, что так разволновало Ханну. Он долго стучится: тире точка тире; точка тире точка; три тире; четыре точки. Это “Крох” азбукой Морзе. Ханна открывает ему.