Аркадия

Он смеется про себя, и видение исчезает. Вокруг усталость и безразличие. Открывается из холода дверь, входят одинокие закутанные тела. Молчаливая официантка обслуживает тех, кто садится за стол. Ночь тащится к утру. Они здесь навсегда, сидят за своими столиками, по одиночке, одни.

* * *

День благодарения.

У Греты дневной сон. Тофурки[34] жарится с корнеплодами. Ханна только что уселась рядом с Крохом за кухонный стол и сделала глубокий, как перед нырком, вдох. Беда в том, Крох, начинает она, что ты не сможешь начать жить своей жизнью снова, пока не заставишь себя отпустить… – Однако звонок в дверь прерывает ее.

Доставка продуктов, говорит Крох, хотя знает, что это не так. Ему немного не по себе. Сейчас доскажешь, говорит он матери, я только дам курьеру на чай.

Ладно-ладно, говорит она с отвращением. Она с утра пьет, уже третий стакан бурбона.

Крох жужжит кнопкой домофона, не спрашивая, кто там, и держит дверь в квартиру открытой. Лифт, пискнув, сообщает, что прибыл, створки его разъезжаются, выпуская сияющего Эйба. Эйб все тот же, всегда. Морщин не больше, чем у Кроха, а плечи и руки мощные от гонок на инвалидной коляске. Он целует Кроха в щеку, как прежде, скребнув щетиной. Тычет пальцем в бутылку любимого бурбона Ханны, “Паппи ван Винкль”, которая у него на коленях, и подмигивает.

Как раз то, что нам нужно, громко говорит Крох. Можете положить продукты на кухонный стол.

Ханна проговаривает про себя свой прерванный спор с Крохом, когда к ней подкатывает Эйб. Она застывает. Он подталкивает коляску поближе. Они одного роста, когда сидят. Он берет ее за руку. Ханна руки не отнимает.

О, Эйб, чуть спустя произносит она, не в силах скрыть, это видно, своего счастья.

Я знаю, говорит он. Я говнюк.

Да, говорит она.

Но ты любишь меня.

Увы мне, кивает она.

Разве я мало наказан?

Ханна вытирает глаза, все еще улыбаясь. Беда в том, говорит она, что на деле я наказываю только себя.

Это ты так думаешь, говорит Эйб. Я жить не могу без тебя, моя Ханна.

Что ж, таков был мой план, говорит она. Я хотела убить тебя.

Я знаю, говорит он. Но погоди, пока не увидишь дом. Вот честно тебе скажу, дом отличный.

Но стоил ли он того? – осведомляется она, снова мрачнея.

Нет, не стоил – ни одного дня нашей разлуки, говорит он. Ни минутки. Но если ты вернешься ко мне, я получу и то, и другое. И тогда ответ будет: твердое “может быть”.

Она смотрит на Эйба с выражением усталости на лице. Крох, ненадолго вырванный из своего личного горя, видит теперь то, к чему следовало быть повнимательней все это время: зияющую пустоту Ханниных дней. Как тянулось по ночам ее тело к теплу Эйба, которое было рядом все сорок лет, и находило лишь холодную простыню; сухое, пыльное ощущение переполнявшего ее гнева; та горечь, какой отдавал гнев на изнанке ее языка.

Она хмурится. Эйб улыбается и касается ее носа кончиком пальца.

Ну, ладно, кивает она наконец. Я думала, что заставлю уламывать себя чуть подольше, но кому это нужно. Мы ведь не молодеем. И, со значением глядя на Кроха, добавляет: В жизни всего столько-то дней, чтобы побыть счастливым.

Поворачивается к Эйбу и говорит: Еще несколько недель, кончится семестр, и я приеду к тебе, домой. Безответственный ты, противный, лживый старик.

Эйб улыбается и наклоняется, чтобы поцеловать ее, но это пока перебор, она отстраняется. Господи. Вечно ты добиваешься, чего хочешь, бормочет она.

И хотя слышно, что вину свою он сознает, Эйб соглашается тихо: Да, это так.

* * *

Они садятся за стол в четыре, когда в городе так тихо, как будто это деревня. Уже стемнело, и тысячи окон, которые видны Кроху из квартиры, засветились.

Как славно, говорит Эйб, глядя в окно на летящие хлопья снега. Меня всегда удивляло, что ты живешь в городе, когда родился и вырос в коммуне в глубокой глуши. Со всеми этими выбросами в атмосферу, вонью, нищетой, крысами, мусором. Но в такие дни, как сегодня, я понимаю. Сегодня это почти симпатично. Ну, по крайней мере, приемлемо.

Крох пробовал жить в деревне, напоминает ему Ханна. Какое-то время.