Аркадия

Крох поражен тем, что в словах Ханны – намек на то, что попытка себя не оправдала. Но разве Грета, которая вилкой по тарелке гоняет сейчас брюссельскую капусту, не следствие того года? Что могло бы быть лучше? В памяти всплывает, как Хелле впервые взяла Грету на руки. Он мечтал, что рожать они будут так, как когда-то в Аркадии: он, голый, позади Хелле и в лад с ней участвует в схватках, поправляет ей волосы, – но она была непреклонна. Ни за каким чертом мы не будем устраивать это грязное хиппарьское дерьмо, сказала она и договорилась о кесаревом сечении. Крох, задыхаясь от огорчения, всю операцию просидел в головах Хелле. Но, в общем, это оказалось неважно. Медсестра утащила Грету куда-то и вернула ее чистой, с личиком красным и круглым, с кожей столь же истерзанной, как у матери, и мать, Хелле, была ободрана ребенку под стать, идеальная пара, паз в паз совпадающая взаимонужда. Когда они вернулись домой, Крох надивиться не мог, как радуется Хелле ребенку. Он-то предполагал, что сам станет нянькой, опекуном, тем, кто встанет, кто переоденет, кто споет колыбельную. Однако Хелле перехватила это все на себя. Осознавая, какого рода любовь испытывает она к Грете: неразрывное слияние душ, – Крох старался не огорчаться тем, что ни одна из этих двух душ ему не принадлежит.

И вновь сознание утраты обрушивается на него. Вилка с картофельным пюре тяжелеет в руке. Никогда ему не понять, как кто-то мог выйти из того райского лада, что установился между Хелле и Гретой. Никогда не поверить, что кто-нибудь смог бы.

Его родители перебрасываются репликами; Ханна вытирает клюквенный соус со щеки Греты. Но Крох смотрит в окно, за которым мягко сеется снег, и видит там то, чего не видят родители; не зная целого, они не могут понять, чего же недостает. Тогда Крох не донес до рта кружку с кофе, он замер, заслушавшись радио. Ведущий описывал, как два самолета врезались в здания, что высились там, за окном. Почти два десятилетия назад, когда он и его родители переехали в город, он назвал их Ханной и Астрид, памятуя о том, как в Аркадии, за рост и блондинистость, тех дразнили Башнями-близнецами; и не так уж существенно, что сами здания, вызывающе громоздкие, не отвечали его представлениям о прекрасном. Он свыкся с их силуэтами на горизонте. Наделил их свойствами тех, в честь кого назвал: Астрид похолодней, а над Ханной – антенна навроде короны, которая в воображении его всегда блистала на голове матери. Почти двадцать лет спустя после того, как он впервые увидел их, сначала та, которую звали Астрид, рухнула в облаке пыли, а следом за ней и та, которую звали Ханна. Крох выключил радио, ощущая, что черная тоска накатывает с новой силой, и нет никакой возможности ее подавить. Это был бред безумный: тысячи людей погибли, а его личная потеря – всего лишь дыра в небе. Но поделать с этим он ничего не мог. Только и оставалось, что выйти из дому и пешком направиться в пригород, где стоял чистенький домик Джинси, пусть она возьмет его под крыло.

Поначалу он думал, что с городом все обойдется: там бушевала не только боль, но и грозная ярость, которой боль умерялась. Крох ошибся. Даже сейчас, годы спустя, город до конца не восстановился. Он вздрагивает и затаивается. Даже до глобального спада Кроху казалось, что люди теперь обходятся вторыми по качеству пальто, отказывают себе в радостях. В те дни, шатаясь по улицам, глядя на то, как сограждане передвигаются мелкими, куцыми шажками, он почти ухватил, чего же они лишились. Нет, не веры, не недвижимости и не жизни. Они лишились истории, которую рассказывали о себе с того дня, как голландцы, высадившись со своих кораблей на усыпанный ракушками остров, обменяли землю на гульдены. Истории про то, что это окруженное водой и дикое пока место – особое, редкое. Место справедливости, которая сможет обнять собой всех, кто сюда придет, и каждому даст шанс на благоденствие, достоинство и расцвет. Истории про надежду на то, что такое равенство целей обеспечит людям надежность существования.

И неважно, была ли эта история правдой. Крох умеет управляться с изображениями, и ему ли не знать, что историям, обладающим жизненной важностью, совсем не обязательно основываться на фактах. С внутренним чувством, подобным пронесшемуся по комнате вихрю, он понимает: утрачивая веру в свои истории о себе, мы теряем больше, чем истории, мы теряем самих себя.

И вот Крох, сам того не ожидая, вклинивается в рассказ Эйба про то, как старый ворчун Титус выиграл по лотерейному билету тысячу баксов. Заговаривает быстро и громко, с настойчивостью, которая выдергивает Грету из ее сонной игры.