Аркадия

– Вот эта самая дудочка была в руке у святого бога, чей образ вы видите перед собой, когда в этих лесах, возбуждаемый любовью, он преследовал прекрасную Сирингу. А когда потом, постыженный ее внезапным превращением, часто вздыхал, воспоминая о пережитом пламени, его вздохи преображались в нежный звук. И тогда, сидя в этой уединенной пещере, близ пасущихся овец, он стал свежим воском присоединять одну дудочку к другой, до семи, в порядке постепенного их уменьшения, подобно расположению пальцев на наших руках, как вы можете видеть на самой этой свирели, с которой он затем в течение многих дней оплакивал в чащах свои горести. Потом она, уж не знаю как, перешла в руки некоего сиракуз-ского пастуха[248], который прежде других отважился играть на ней, не боясь ни Пана, ни кого-то еще из богов, над светлыми струями своей Аретусы[249]. Говорят, когда он пел, окрестные пинии, качая вершинами, отзывались на его голос, а далеко растущие дубы, забыв о своей дикой природе, покидали родные горы, чтобы слушать его, осеняя приятной тенью внимавших ему овец. В тамошних лесах не было ни одной нимфы, ни одного фавна, который бы не постарался украсить свежими цветами его юношеские волосы. Настигнутый завистливой смертью, он завещал эту флейту в последний дар мантуанцу Титиру[250] и, с последним вздохом передавая ее, изрек: «Тебе быть ее вторым владельцем; с нею ты сможешь, когда захочешь, примирять соперничающих быков, издавая сладчайший напев лесных божеств». И Титир, обрадованный столь великой честью, предаваясь игре на этой флейте, впервые научил леса возглашать имя прекрасной Амариллиды[251], а затем – поведать и о пламенной страсти поселянина Коридона к Алексису[252], и о подражательном состязании Дамета и Меналка[253], и о сладкогласной музе Дамона и Алфесибея[254], отчего коровы, в восхищении, забывали щипать траву, лесные звери – изумленно замирали, а быстротекущие реки останавливали бег, не заботясь о приношении обычной дани морю. Прибавил он к этому и смерть Дафниса[255], и песню Силена[256], и бурную любовь Галла[257], и другое, что, полагаю, леса еще помнят и будут помнить, покуда на свете остаются пастухи. Но, имея от природы талант к воспеванию более высоких предметов и не удовлетворяясь смиренным наигрышем, он переменил эту скромную дудочку на куда более звучную и новую, чтобы петь вещи более важные и сделать леса достойными великих консулов Рима. И, оставив коз, предался обучению сельских земледельцев, кажется, с надеждой затем вострубить звонкой трубой во славу оружий троянца Энея[258], а эту свирель повесил здесь, где вы ее и видите, в честь бога, которому был обязан певческим даром.

А после него не приходил в наши леса тот, кто мог бы достойно играть на ней, хотя многие, побуждаемые усердием, не раз пытались и доныне еще пытаются.

Но чтобы не провести весь день в этих рассказах, возвращаясь к тому, ради чего вы пришли, говорю, что я, с моим опытом и знаниями, настолько же расположен, насколько способен услужить в вашей нужде, касается ли это одного или всех. И хоть сейчас, поскольку месяц на ущербе, не самое благоприятное время, тем не менее скажу вам кое-что о времени и о способе, которого нам подобает держаться. И в первую очередь ты, влюбленный пастух, кого более всех других касается дело, внимательно приклони слух к моим словам.

Не очень далеко отсюда, между пустынных гор, лежит весьма глубокое ущелье, отовсюду окруженное дикими лесами, чье эхо отзывается неслыханной первозданностью, – ущелье безмерно прекрасное, удивительное и странное, которое с первого взгляда повергает в небывалый ужас души входящих в него; но когда они пробудут там некоторое время, то, ободрившись, уже не могут насытиться его созерцанием. Туда можно пройти только по одной тропе, крутой и очень узкой, и чем более спускаешься вниз, тем путь становится шире, но и света все меньше, ибо склон сверху донизу покрыт густой тенью от молодых деревьев. Затем, спустившись на самое дно, увидишь, как неожиданно у ног разверзается устье большой и темной пещеры, войдя в которую сразу слышишь ужасный шум, сверхъестественно производимый там незримыми духами, будто кто-то играет в тысячу трещоток. И внутри, посреди этой тьмы, истекает ужасная река – она ужасна тем, что вскоре свергается в великую пропасть и, не имея выхода на поверхность земли, только чуть показавшись на свет, тотчас, в том же месте уходит в недра и сокровенно от всех, тайным путем, бежит к морю, не оставляя на поверхности земли ни следа, ни слуха о себе. Место поистине святое, достойное быть обиталищем богов, каким оно и является. Здесь все предстает очам зрителя с таким величием и достоинством, что не может не быть почитаемо или священно.