Аркадия

Наконец, когда всю ощиплешь, отпусти ее, произнося последнее заклинание:

Оставайся, жестокая, гордая,
Без надежды, нагая, покорная.

И при каждом действии плюй по три раза, ибо нечетные числа угодны богам волшебства. И не сомневаюсь, что слова твои будут действенны: сам увидишь, как она, не противясь, сама поспешит к тебе с таким желанием, с каким буйные кобылицы на берегах крайнего Запада ожидают оплодотворяющих дуновений Зефира[268]. Так утверждаю я, именем всех божеств этого леса и силою того бога, что сейчас, присутствуя при нашем разговоре, слышит его.

И Энарет запечатал молчанием свои слова, столь возвеселившие каждого из нас, что излишне и говорить об этом.

Наконец, поскольку нам подумалось, что пора уже вернуться к оставленным стадам (хотя день был еще в разгаре), мы высказали Энарету много слов благодарности и распрощались с ним. И затем, самой короткой тропой спускаясь с горы, с немалым восхищением говорили между собой и о пастыре, и обо всем, что от него слышали. Когда же почти уже вышли на равнину, – а стоял сильный зной, – и увидели перед собой прохладную рощу, нам захотелось послушать пение кого-нибудь из нашей компании. И Опик выбрал на это дело Сельвагия, в качестве темы предложив ему прославить счастливый век, как видим, обильно украшенный многими столь добрыми пастухами, и то, что в наше время можно видеть и слышать пастухов, поющих среди своих стад, о чем через тысячу лет, возможно, в этих лесах останутся только воспоминания.

Но Сельвагий, собравшийся было начать, уж не знаю как, обратил свои глаза на небольшой холм, подымавшийся в отдалении по правую руку от нас, где увидел высокий могильный памятник, под которым почивали в вечном покое праведные кости Массилии[269], матери Эргаста – той, что при жизни имела среди пастухов славу, почти равную славе божественной Сивиллы. И повернул шаг в ту сторону, говоря:

– Вот куда пойдемте, пастухи; ибо если блаженным душам после ухода дано иметь попечение о здешних вещах, то и наша Массилия будет нам благодарна на небесах за это пение. Ибо как мягко умела она вершить суд на наших состязаниях, благонравно поддерживая дух в побежденных и дивными похвалами венчая победителей!

Всем показались разумными слова Сельвагия, и мы быстрым шагом, один за другим[270], на ходу утешая расплакавшегося Эргаста, поспешили туда. А когда подошли к могиле, здесь столько обрели предметов для созерцания, столько пищи для насыщения очей, как никогда ни в одном из наших лесов. Итак, послушайте, что здесь было.

На маленькой ровной площадке сверху невысокого холма стояла прекрасная пирамида, чья вершина тянулась к небу наподобие прямого и густого кипариса, а на гранях можно было видеть многие ряды искусно выполненных фигур, которые Массилия сама, будучи в живых, повелела написать в честь своих далеких предков, запечатлевая всех пастухов ее рода, которые в какое-либо время были славны и досточтимы в лесах, вместе со всеми стадами, коими они владели. А вокруг пирамиды простирали ветви юные деревья, еще не выросшие вровень с ее белой вершиной, ибо только недавно были насаждены рукою благочестивого Эргаста. Сочувствуя его горю, другие пастухи затем обсадили место высокими кустами – не тернами и колючками, но можжевельником, розами и жасминами, разровняв с помощью мотыг место для пастушеских пиров и устроив, на некотором расстоянии друг от друга, ряд башенок из розмарина и мирта, сплетенных с удивительным искусством[271]. А перед ними на полных парусах плыл корабль, устроенный из ивы и побегов живого плюща так правдоподобно, что впору было сказать: «Бороздит он покойное море»[272]. Между его вантов, и у руля, и на марсе[273], подобно завзятым морякам, расхаживали залетные певчие птицы. И еще можно было видеть созданных таким же образом из деревьев и кустарников красивых и грациозных животных, которые будто весело скакали, всячески играли, купались в прохладных водах, – думаю, чтобы сделать приятное нежным нимфам, хранительницам места и погребенного в нем праха.