Аркадия

Коль нежных гласов сладостного пенья
В лесах надежды больше нет услышать,
Начните сами горький плач, о Музы!
Плачь, холм святой, листов покрытый тенью,
Вы, мрачные расселины, пещеры,
Издайте вопль рыданьям нашим в помощь.
О, плачьте, твердый бук и дуб суровый,
И, плача, расскажите этим скалам
О нашей горькой, многослезной доле.
Струите, о бессладостные реки,
Ток пресных слез; вы, родники с ручьями,
С круч горных удержите бег журчливый.
И ты, что обитаешь в глубях леса,
О Эхо безутешное, откликнись
И крик мой напиши в стволах древесных.
Пустые, брошенные долы, плачьте,
А ты, земля, покрой свой плащ узором
Из темных лилий и фиалок черных[313].
Манто-фивянка, вещая Эгерия[314],
Смерть отняла тебя у нас нежданно;
Но продолжайте горький плач, о Музы!
Ты, берег, коль слыхал когда-то песни
Людских любовей, ныне будь товарищ
Моей свирели в плаче неутешном!
Цветы, что некогда величия и славы
Царями были[315], ныне волей судеб
Смиренно вьетесь возле рек и над прудами,
Ко мне придите все, и Смерть умолим,
Да и моей конец положит боли,
Пресытившись моим безмерным воплем.
Плачь, Гиацинт, о красоте увядшей
И, сетованья прежние удвоив,
На листьях напиши мои печали.
О берега блаженные с лугами,
Напомните Нарциссу, как страдал он,
Коль вы друзья мне в этих горьких зовах.
Пускай в лугах трава не зеленеет,
Пускай отныне роза с амарантом
Утратят цвет живой, изящный, яркий.
Увы, кто может похвалиться славой?
Мертвы теперь доверье, правосудье;
Но продолжайте горький плач, о Музы!
Когда вотще кричу я, воздыхая,
Вы, о влюбленные и радостные птицы,
От милых гнезд, молю, ко мне летите.
О Филомела, что страдания былые
Погодно обновляешь, нежной трелью
Дубравы оглашая и лощины!
И верно ль, Прокна, что с обличьем вместе,
Ты не утратила и разум человечий,
И о содеянном горюешь и стенаешь?
Оставьте же, прошу, ваш плач и крики,
Пока в своих речах я не охрипну,
Не пойте ничего о вашем горе!
Увянет роза хладною порою
И, за зиму собравшись с новой силой,
Желанной снова процветет весною.
Но нас, когда однажды небо скосит,
Уж ни теплом, ни солнцем, ни дождями
Не возвратить в земную оболочку.
И солнце, бег вседневный совершая,
Уносит время вместе с нашей жизнью,
Само же светит, как всегда светило.
Блажен Орфей: не дожидаясь срока,
Чтоб ту вернуть, о коей столько плакал,
В край, страшный смертным, ринулся без страха;
Он, победив Мегеру с Радамантом,
Умилостивил самого Плутона[316];
Но продолжайте горький плач, о Музы!
Зачем в звучанье согнутого древа[317]
Мне не дано издать столь скорбной ноты,
Чтоб воплотила всю родимой благость?
И хоть стихи мои не столь известны,
Как те Орфеевы, однако, благочестье[318]
Их сделало б угодными для неба.
Но коль, отринув немощи людские,
Родимая презрела б зов мой, я охотно
Дорогу до нее и сам нашел бы.
О тщетное желанье, о смятенье!
Ведь знаю, зельями и волшебством я
Бессилен изменить закон природы.
Лишь двери из слоновой кости могут
Явить во сне лицо ее иль речи[319];
Но продолжайте горький плач, о Музы!
Лишь ту саму вернуть они бессильны,
Что без лучей меня оставила незрячим:
Не снять звезды столь яркой с небосвода!
Но ты, река счастливейшего края,
Нимф собери к священному истоку,
Обычай твой исконный обновляя.
Прекрасную сирену в целом мире
Прославил ты священною могилой:
То первая печаль была, теперь – вторая[320].
Пусть эта, новая, найдет трубу иную,
Чтоб сладкозвучно пела, возглашая
В веках, как эхо, откликающееся имя.
И коль разлив дождей не искажает
Прекрасный бег твой[321], ныне помоги мне
Слог грубый благочестием исправить.
Пусть не на хартиях останется лощеных,
Но только среди этих буков – слово,
Любовью столь полно, столь безыскусно,
Чтоб на коре стволов шершавых, диких
Прочли когда-то пастухи иные
О благонравье, мудрости и чести,
И чтоб из рода в род не умолкала
Средь гор и рощ ее святая память,
Доколь есть травы на земле, а в небе – звезды.
Пусть звери, птицы, родники, деревья, гроты,
Пусть люди с божествами это имя
Поют в стихах возвышенных и светлых.
Но чтоб, оставив грубый слог пастуший,
Я смог перед концом возвысить пенье,
Вы продолжайте горький плач, о Музы!
Да не издам звук хриплый иль неверный,
Но чистый, звонкий, что услышит с неба
Родимой дух, высокий, благородный,
И пусть лучом своим меня достигнет,
Подав мне помощь, и когда пою,
Да снидет посетить меня, жалея.
И коль удел ее таков, что мой язык
Изречь не в силах, пусть она, простив мне,
Научит восхвалить его пером.
Но век придет, когда святые Музы
Вновь будут чтимы, и туман, и тени
Рассеются от человечьих глаз.
Тогда прогонит каждый от себя
Все мысли близорукие, земные,
Надеждой твердой сердце укрепив.
Тогда покажутся темны и неучены
Мои стихи, но все ж надеюсь, будут
Любимы хоть в лесах у пастухов.
Тогда иные, что теперь безвестны,
Увидят алыми и желтыми цветами
Процветшими их имена в полях.
Тогда источники и реки в долах,
Что́ пел я ныне, повторят, журча,
Сияющею влагою хрустальной.
И дерева, что ныне насаждаю
Ей в честь, тогда прошепчут на ветру:
Окончился ваш горький плач, о Музы!
Блаженны пастухи, в святом желанье
Взойти в тот век стяжавшие крыла,
Хоть не открыто нам времен познанье.
Но ты, прекраснейшая из бессмертных душ,
Из горних пенью моему внимая,
Как если б я был вашим ликам равен,
Пошли густым, тенистым лаврам милость,
Чтоб некогда их вечною листвою
Могила наша общая покрылась.
Пусть над журчащей, чистою водою
С немолчным пением витают птицы,
Да будет место полно всякой красотою.
И если жизнь моя еще продлится,
Чтоб смог тебя почтить я, как желаю,
Пусть воля вышняя с моей соединится.
Во гробе тесном от меня тебя скрывая,
Тот беспробудный, тяжкий сон могильный
Не будет вечно править, уповаю,
Коли в стихах то обещать посильно.