Аркадия

Проза двенадцатая

Необычайная гармония, нежный напев, вызывающие сочувствие слова и, наконец, прекрасное и пылкое обещание Эргаста, хотя он умолк, все еще держали души слушателей удивленными и замершими, когда солнце, по верхам гор уводя багровеющие лучи на запад, дало знать, что свечерело и пора идти к оставленным стадам. Так что Опик, наш старейшина, поднявшись на ноги и с улыбкой обращаясь к Эргасту, сказал:

– Сегодня ты прекрасно почтил твою Массилию; а в будущем постарайся с твердым и горячим усердием исполнять то, что с любовью пообещал в своей песне.

Сказав это, он поцеловал могилу и, пригласив других сделать то же, вышел в путь. За ним и мы, один за другим попрощавшись с Эргастом, направились каждый к своей хижине, благословляя Массилию прежде всего за то, что она оставила после себя лесному краю столь добрый залог.

Но вот пришла и темная ночь, милостивая к житейским трудам, чтобы дать отдых всему живому: леса мирно безмолвствовали, не слышался уже ни лай собак, ни вой диких зверей, ни пение птиц, не шевелилась листва на деревьях, не дуло ни малого ветерка. Среди этого безмолвия лишь в небе порой то мерцала, то падала звезда. А меня после долгих раздумий (не знаю, виденное ли в течение дня, или иное что было тому причиной) наконец сморил тяжкий сон, но многоразличные страсти и скорби не оставляли мою душу. Ибо мне снилось, что, уйдя из лесов и от пастухов, я нахожусь в пустом и уединенном месте, где никогда прежде не был, среди заброшенных могил, не видя ни одной знакомой души. И от страха мне хотелось кричать, но голос замирал, и, много раз порываясь бежать, не мог я сделать и пары шагов, но, разбитый и изнуренный, оставался на месте. А дальше снилось, будто я стою и слушаю сирену, горько плачущую на скале, и тут вдруг море накрывает меня большой волною, и вода не дает мне дышать, я захлебываюсь и вот-вот умру. Наконец, снилось мне прекрасное апельсиновое дерево, за которым я с большой любовью ухаживал: будто я вижу это дерево срубленным под корень, а ветки его с цветами и плодами разбросанными по земле. И будто у неких плачущих нимф спрашиваю, кто же это сделал, а мне отвечают, что злые Парки срубили его своими жестокими секирами. И я, сильно скорбя над милым пеньком, говорю: «Где же теперь найду я покой? Под чьей тенью буду петь мои песни?» И кто-то, не давая никакого другого ответа моим словам, лишь указывает мне на стоящий поодаль черный, словно траурный, кипарис.

При этом меня переполняла такая тоска, такое томление, что сон мой, не в силах вынести большего, разбился. И хотя для меня было немалым облегчением, что на деле все не так, как я видел, тем не менее в сердце остались страх и недобрые предчувствия. Весь вымокший от слез, я не мог уже уснуть и, чтобы меньше мучиться, встал; и хотя была еще глубокая ночь, вышел в темноту лугов.

Медленно, шаг за шагом, сам не зная, куда иду (меня вела судьба), достиг я наконец подножия некой горы, откуда с ревом и удивительным журчанием[322] сносилась мощная река, особенно звучная в этот час, когда не было слышно никакого другого шума.

Я стоял здесь в течение довольно долгого времени: уже заря начинала румяниться в небе, пробуждая смертных к их трудам. Но хоть я и воздал ей смиренное поклонение, умоляя быть милостивой к моим мечтам, она, казалось, мало слушала мои мольбы и еще меньше заботилась о них. И внезапно от реки – я не заметил как – передо мной явилась юная девушка, прекрасная лицом, а движеньями и походкой поистине божественная, в одеждах из тончайшей и блестящей ткани, которую, если б я не видел, как она мягка, с уверенностью признал бы сотканной из хрусталя, с никогда прежде мною не виданной укладкой волос, украшенных золотым венком. Держа в руке сосудец из белоснежного мрамора, она приблизилась ко мне и сказала: «Следуй за мной, ибо я нимфа этого места», исполнив меня такого восхищения и страха, что я, не в состоянии ни отвечать ей, ни понять, поистине ли пробудился, или все еще сплю, покорно пошел следом. Подойдя за нею к самой реке, я увидел, как воды мгновенно расступились перед нею по сторонам, открывая дорогу, – дело поистине удивительное для зрения, ужасающее мысль и, может быть, вовсе невероятное для слуха. Боясь подходить к ней слишком близко, я остановился на берегу, но она, любезно ободряя меня, взяла за руку и повела прямо в реку. Следуя за ней и не замочив ног, я хоть и видел себя со всех сторон окруженным водой, но шел будто по узкому ущелью с крутыми обрывами или холмистыми гребнями по сторонам.