Аркадия

И, еще издавая последние звуки этих слов, она обернулась водной струей и утекла по подземному руслу.

Читатель, клянусь тебе (если то божество, что дало мне милость дописать до этого места, дарует моим писаниям, каковы бы они ни были, толику бессмертия), что в эту минуту я так хотел умереть, что согласился бы на любой род смерти. И, придя в ненависть к самому себе, проклинал час, когда вышел из Аркадии, и несколько раз забылся в надежде, что все, что я видел и слышал, мне приснилось, будучи совершенно не в силах оценить, сколько времени я провел под землею. Так, среди раздумий, скорби и смятения, измученный и разбитый, и уже будто вне себя, добрел я до указанного источника. И он, только ощутив мой приход, взволновался и забурлил больше обычного, как бы желая сказать: «Я и есть та самая, которую ты видел лишь недавно». И, повернувшись налево, я увидел холм, о котором она говорила, весьма знаменитый красотою высокого дома, стоящего на нем, имя которому дано от того великого воло-паса-африканца[343], водителя многих стад, что в свое время, словно некий другой Амфион[344], пением звучной волынки воздвиг вечные стены божественного города[345].

И, желая идти дальше, по воле судьбы я встретил у подножия невысокого всхолмия Барциния и Суммонция[346], известнейших пастухов в здешних лесах, которые, укрывшись вместе со стадами в тихом и солнечном месте (поскольку было ветрено), как можно было понять по их жестам, собирались петь. И мне, хоть уши мои еще были полны песен Аркадии, захотелось остановиться, чтобы послушать голоса птиц моей страны и к долгому времени, столь прискорбно для меня прошедшему, прибавить хотя бы малую передышку. И я прилег на траву невдалеке от них, осмелев еще и оттого, что они, как было видно, не узнавали меня в чужестранной одежде, тем более что чрезмерная скорбь за недолгое время изменила мой облик. Даже сейчас, обращаясь памятью к их пению, к тому, какими созвучиями оплакивали они произошедшее с несчастным Мелисеем[347], мне хочется еще раз послушать их с великим вни-манием[348], – уже не чтобы сравнивать их с аркадскими певцами, но чтобы утешиться о моем небе, оставившем не совсем пустыми свои леса, которые не только сами всегда рождали благороднейших пастухов, но и от дальних стран принимали с любовью и радушием. Слушая их, мне легко поверить, что некогда обитавшие здесь Сирены сладостью пения удерживали проплывавших мореходов. Но вернемся к нашим пастухам: Барциний, в течение довольного времени сладкозвучно игравший на свирели, затем, обратившись лицом к товарищу, запел, а тот, сидя на камне, внимательно приготовился ему отвечать.

Эклога двенадцатая

Барциний, Суммонций, Мелисей