Аркашины враки

Пустомеля он был удивительный. Но мать никогда, или почти никогда, его не перебивала. И нет-нет да и договаривался он до чего-то важного – как в ту первую ночь до треснувшей надвое баржи. И ласковый он был, веселый – действительно, не на показ. Фае фонарик подарил старенький, с почти что севшей батарейкой. Она фонарик этот берегла, почти не включала. Был Веня очень крепкий и сильный, но больной – чем холоднее, сырее становилось, чем осеннее, тем заметнее его болезнь. Загар слез, посерел Веня, стал покашливать. Но и злой он был тоже. Не любил, боялся собак – это Фае совсем непонятно было. Терпеть не мог директора Сидорова, и это бы еще понятно, но уж очень он издевался над ним и рассказывал про него много. Что жена его (Маруся-контролерша, почти совсем глухая, но видная женщина) сына Кольку во время войны родила. Сидоров и не знал. Когда вернулся – Кольке два года. Рассказывал, что Сидоров на войне в похоронной команде был, а в бою ни разу не участвовал. Что ногу ему оторвало случайно. И еще что-то, еще, еще. И тогда Агния Ивановна его обычно перебивала: «Ну, хватит, Веня, я уже Сидорова жалеть начинаю. А мне его жалеть совсем не хочется. Перестаньте». И Веня переставал.

Еще Веня ненавидел Генку Колотова.

Генка был двенадцатилетний пацан, из духовиков.

Надо сказать, буртымские духовики были совсем не те, что в прежнем клубе. Там были ражие дядьки, все больше горькие пьяницы, зарабатывающие на похоронах и танцах. А здесь – мальчишки, школьники. В буртымской школе в первую смену учились начальные классы – с первого по четвертый, а начиная с пятого – во вторую смену. И для духового кружка – так назывался в клубе оркестр – это было большой удачей. Потому что руководитель его Герман Бржевский после двух заниматься бы никак не смог. В двенадцать он выпивал с бухгалтером Аркадием Федоровичем, а иногда и один, бутылочку водки, или вермута, или чего придется и уходил, покачиваясь, домой. А жил он с женой, фельдшером Зиной, в мезонине дома, где размещалась амбулатория. В мезонин вела крутая лестница, с которой Бржевский часто падал.

В духовой кружок принимали с пятого класса. Генка, лучший у Бржевского ученик, трубач, второй год учился в четвертом. И поэтому в кружок ходил через раз – утро в школе (то есть пропуск в занятиях на трубе), утро в кружке (значит, прогул на уроках)…

Фая увидела Колотова впервые в том самом первом своем буртымском августе. Генка стоял на верхушке новенького, еще без проводов, телеграфного столба. Отчетливо пахнущий елью столб был заострен наподобие карандаша, правда довольно тупо, как затачивают неумехи, лишь бы кое-как писать. Мать затачивала совсем иначе, острие карандаша становилось длинным и тонким, на нем только ангел с Петропавловской крепости смог бы удержаться. Так думала Фая через много лет, оказавшись на учебе в Ленинграде и вспомнив, глядя на знаменитый шпиль, Буртым, и Генку Колотова, и карандаши маминой заточки. Генка ангелом не был, никак. Он стоял на тупеньком острие телеграфного столба наголо остриженный, в большущей, спустившейся с одного плеча когда-то голубой майке и в сатиновых шароварах. Генка стоял, скосолапив босые ступни, облапив ими острие. Залез он туда на спор. Спорил Генка с Бржевским, так потом рассказывала Хамидка. Бржевский говорил, что если Генка влезет на столб и выпрямится на верхушке, то он, Герман Бржевский, объяснит ему кларнет, хотя, конечно, Генка никакой не кларнетист, а прирожденный трубач. Бржевский был, как он говорил, «подшофе» и, когда Генка уговор выполнил, перепугался до почти полной потери сил, он стоял у столба, смотрел вверх и все повторял: «Геночка, осторожней! Слазь… Осторожней, родной мой! Слазь, слышишь…» Бржевский прямо на глазах пьянел, он уже обнимал столб и плакал. А Генка все стоял и стоял. Потом медленно стал сгибаться в пояснице, не сгибая одеревеневших, облепивших ступнями острие столба ног. Он сгибался равномерно и медленно, как неживой, но как только рука его коснулась карандашного острия, Генка мигом ожил, согнул коленки, обхватил столб руками и ногами и в два счета соскользнул на землю. Едва не раздавив своего хлипкого учителя. И услышал от него сиплое:

– Ты, конечно, трубач, но ты и на кларнете сможешь… Я понял, понял.

А Генка подпер Бржевского худым крепким плечом и доволок его до амбулатории, где на крыльце стояла фельдшер Зина.

С Веней Урасовым у Генки была вражда, потому что один свой учебный год он провел в классе у Вениной жены Ирушки. Доводил ее, как сам же и считал, до точки. И вот как-то после одной такой точки Веня совершенно непедагогично и хладнокровно Генку поколотил. Слегка. С тех пор Колотов, проходя мимо Вени, регулярно сплевывал сквозь зубы ему под ноги. Однажды Веня не стерпел и погнался за ним на виду у всего Буртыма. И не догнал… потому что закашлялся.