Аркашины враки

А вывеска осталась висеть все-таки чуть косо. Правда, мало кто это, кроме Агнии Ивановны и, несколько позже, самого Вени, заметил. А может, кроме них, и никто. В те, еще послевоенные, годы всё или почти всё делалось чуть косо, чуть криво. Временно. И уже замечать это во временной, барачной, обносочной жизни люди почти перестали. Привыкли, временность стала явлением постоянным. Временное все больше кривилось, ветшало, но не падало и не рассыпалось, его подпирали и латали. Времянки стали, наконец, обрастать даже вполне добротным барахлом – всякими там приемниками «Рекорд», телевизорами «КВН» – огромными коричневыми ящиками с крохотными окошками в мир, и оранжевыми абажурами. Особенно абажурами. Был год, когда их наконец хватило на всю страну. Но все это добротное барахло устарело, пошло на свалку, потому что хотело либо оставаться добротным, либо вообще не быть. А времянки – с самого начала кривоватые и косоватые бараки, мостки через болотца, деревянные тротуарчики, дощатые нужники, косо прибитые к кривым дверям фанерные почтовые ящики и временная униформа страны ватник – все это со временем как бы и не менялось. Глядишь, в покосившемся тротуарчике появится свежая доска, а на сортире новая вертушка, а на ватнике – заплатка поверх заплаты, потом все это еще состарится, приобретет общий цвет, общий возраст и дальше будет скрипеть, лосниться. Жить и служить. И быть незаметным, привычным. Обжитым, косоватым. Всего этого хватит кому на старость, кому на детство, кому на всю жизнь.

Так вот на бараке с фронтоном в стиле «ампир» осталась висеть чуть криво повешенная Веней Урасовым временная вывеска «Клуб «Прогресс». И довесит она до тех пор, когда ни Агнии Ивановны, ни Фаи, ни Вени, ни Сидорова, ни Маруси-контролерши в клубе уже не будет. Разве что состарившаяся уборщица тетя Нюра увидит, как вывеска наконец скончается. И не то чтобы скончается на посту, а просто ее забудут повесить после ремонта. И она будет валяться под сценой, как и прежде лежала, когда еще не была вывеской. А потом сгорит. Вместе с клубом.

Дальше дни потекли опять размеренно, по сентябрьскому расписанию. И уже не вспомнить было, как это жили без оркестра по утрам. Каждое утро трезвый и бодрый руководитель буртымских духовиков Герман Бржевский исполнял на трубе «Прощание славянки» или «Амурские волны», а иногда вдруг «Кукарачу». И шло каждый вечер кино. И Веня нет-нет да и заявлялся после сеанса. Иногда с Матей, которая так и не сумела наладить добрых отношений с Васькой, хотя, кажется, пыталась. Вела себя Матя скромно, ела понемногу и действительно все, кроме рыбы. К Васькиной миске не подходила никогда. Васька следила за Матей зорко. А однажды Матя попыталась понюхать кончик Васькиного хвоста и сказала «мур-р-р». Вася дернула хвостом, холодно и враждебно сузила глаза, что называется, пронзила взглядом, и отвернулась. За всю свою, как выяснится, короткую жизнь Вася слова доброго Мате так и не скажет.

Приходил Веня и один, без Мати. И тогда сам пил чай, ел что придется. За многие эти визиты Фая к Вене привыкла. А Васька так и не привыкла, видимо, от него всегда пахло Матей. И узнала о нем Фая многое. Узнала, что Ирушка – Венина жена – ждет второго ребенка, что она в декрете и уехала к матери. Что сын у него – Витюлька – четырех лет. Что Веня инженером на заводе был, а в Буртым из-за легких приехал, когда совсем дело плохо стало. Что и сейчас дело, в общем-то, плохо. А Ирушка к матери поехала, потому что с курорта, на котором Веня лечился, ей письмо пришло, что Веня гуляет.

Матю звали Машей, она с Витюлькой в один день родилась, и, когда он говорить начал, вместо Маши получилась Матя…

Знала теперь Фая про Веню куда больше, чем Хамидка. Веней в Буртыме интересовались. И не чужой уже вроде, а из чужих. И мужик. Хоть больной, но с виду здоровый, войной не тронутый мужик. С лихорадкой в светлых глазах, и румянец на широкой физиономии. Живой мужик. Ну и киномеханик. Фая никогда не рассказывала Хамидке про Веню. И Хамидка не заговаривала о частых его к ним приходах. Фая знала, что за молчанием этим что-то есть. Даже и неплохое. Хамидка Агнию Ивановну уважала. Неколебимо. Но что-то такое в Хамидкином молчании сидело. И никакой Фаиной задумчивости не хватило бы, чтоб открыть – что. Она и не пыталась. Она и про себя не могла бы сказать, что она про Веню думает… Она его даже любила, пожалуй.