Хамидка ушла, а Фая осталась сидеть в углу дивана. Она сняла с полки Пушкина, принялась перелистывать тончайшие страницы огромного этого тома. Иногда попадались рисунки, больше пушкинские, пером, потом она рассматривала портреты пушкинской родни и самого Пушкина в детстве. Она разбирала по складам надписи, но не все, а только к тем картинкам и портретам, где был Александр Сергеевич. Его фамилию она не читала по складам, а узнавала всю, целиком. «Пушкин! – читала быстро и громко, а потом уже по складам: – Ли-це-ист». Том был большой, и день был большой. Где-то на первой трети тома прибежала мать, принесла редко случавшейся в их жизни колбасы, открыла заповедную банку сгущенки, и они пили чай со сгущенкой, ели хлеб с колбасой. Потом мать вымыла чашки, спохватившись, вымыла и Васькину миску и снова убежала. А Фая ушла за шкаф и опять взялась перелистывать Пушкина, водя пальцем по крупным буквам и задерживаясь на ятях – она их путала с твердыми знаками. Фая и не заметила, когда стало темнеть. Просто она не смогла читать подписи, заголовки, наконец и лица на портретах перестала различать – дамы с локонами и мужчины с бакенбардами как в темную воду погрузились. День был все-таки осенний, почти зимний, короткий. Фая достала подаренный Веней фонарик, стала светить им, но, услышав шум в гримировочной, вышла из-за шкафа. На сцену волокли длинный стол. Фая посмотрела со смущением на обнажившуюся груду жестяных банок из-под красок и стеклянных из-под кабачковой икры – скрытая до сих пор столом изнанка жизни открылась на всеобщее обозрение. Но никто, кажется, не замечал этой неопрятной груды. Фая поднялась на сцену. Там уже почти все было готово к торжественному собранию: гирлянды из пихты висели на бордовом плюшевом заднике, которым задернули киноэкран, трибуна стояла на авансцене и графин с водой стоял на трибуне. Вот только стол был еще голый, свет от сильных, праздничных ламп проникал сквозь знакомую дырку и падал на пол, выделяясь в тени желтым пятачком, как бы солнечным. У Фаи на глазах стол застлали кумачовой скатертью в фиолетовых чернильных пятнах, пятачок исчез, словно кто-то накрыл его темной ладошкой. Потом принесли два горшка с искусственными хризантемами и горшок с настоящей, тети-Нюриной, геранью и еще зачем-то чернильный прибор из оргстекла из кабинета Сидорова. Все это тоже поставили на стол. Стулья выстроились за столом – для президиума. Пора было начинаться празднику.
В зале на первых рядах уже сидело порядочно народу. Все это были устроители праздника – дядьки, вешавшие лозунги, женщины, плетшие гирлянды, участники художественной самодеятельности. В оркестровой яме, еще влажной, пахшей сыростью, сидели духовики – все, совсем малыши и почти взрослые дяди, стриженные под полубокс с челкой, в вельветовых курточках разных цветов – зеленых, синих, коричневых. Особо модные курточки были на молниях. И Генкина угловатая голова в оркестровке сияла ушами.
Фая смотрела на все это сквозь круглое окошечко в первой кулисе. Смотрела и не радовалась. Что-то ей было нехорошо. Потом она увидела, как в дальнем углу ярко освещенного зала отворилась дверь из фойе, повалил народ – в пальто, новых ватниках, шалях. Фая увидела и мать, но не в пальто, а в зеленовато-серой своей шерстяной кофте, которую связала бабушка Зина и называла желтой фуфайкой. Она все кофты называла желтыми фуфайками, кроме красных и синих. Среди румяных лиц пришедших со снежной улицы буртымцев лицо матери казалось бледным и расстроенным. Худая и длинная шея торчала из широковатого ворота кофты, заколотого – Фая знала – коралловым слоником. Слоника, может быть, даже не было видно, но Фая угадывала розовую точку, крохотную брошку-игрушку, которой ей почти никогда не разрешалось играть, и не зря, потому что она и в самом деле однажды потеряет ее в траве… Вот в этот момент, когда в зал повалил народ и Фая увидела мать, она среди гула шагов, скрипов и голосов снова, как вечером накануне, расслышала голос Васьки. Фая вздрогнула. Не от жалости или испуга, а потому, что вдруг догадалась, где Васька, и представила, как ей там. Почему она вчера не догадалась? Васька кричала под сценой. Она заблудилась или просто не хотела искать выход среди ящиков, досок, подрамников, утыканных гвоздями, среди пыльного хлама и в темноте.