Аркашины враки

Праздник приближался. На улице падал, не тая, совсем уже зимний, сухой и мелкий снег, из оркестровой ямы стала уходить вода, по вечерам пошли трофейные фильмы с участием Марики Рёкк, но мать и Фая этого всего почти не замечали. Волна работы, которая несла к неведомому берегу Агнию Ивановну, захватила и Фаю. Только мать выгребала на самый гребень, изо всех сил помогая волне, а Фаю просто несло, она то падала в бездну ночи, то оказывалась рядом с матерью и даже помогала ей, то вдруг обнаруживала себя на трибуне за экраном, таращащей глаза на Марику Рёкк, на почти голую женщину, на которую, вместо платья, надели черную рыболовную сеть. Фая не досматривала про женщину и шла в гримировочную, где заставала мать за бог уже знает которым лозунгом, или выходила на улицу, стояла на крыльце, глядя, как косо валит снег в свете единственного на весь Буртым уличного фонаря. Или вдруг встречалась с Хамидкой, пускалась с нею в игру, но бросала на половине – и это было, наверное, утро. Или вдруг оказывалась под столом с гвоздем в руках и ковыряла все ту же заветную дыру – и это был вечер… Так случалось уже не впервые, и в других клубах перед праздниками творилось примерно то же, разве что раньше Агния Ивановна не на такие девственно-пустые места приходила – были там уже стенды-теремочки с фотографиями передовиков и лозунги, заготовленные к праздникам, – все кривоватое, халтурное, чужое. Но переделывать мать не любила, она любила новое делать, чтобы сверкало и радовало. А здесь, под сценой, среди старого хлама, было сколько угодно хорошо просохшего теса и реек, рядом была своя совхозная стройгруппа, и стены клуба, золотые, с засохшими каплями смолы, скрипели и постанывали, словно просили, клянчили, чтоб на них понавесили яркие, и веселые, и правильные призывы, стенды, портреты и диаграммы всеобщего роста.

К шестому ноября от возбуждения и бессонницы мать не то чтобы притомилась, но совсем уже потеряла чувство реальности. Веня, зайдя вечером после сеанса в гримировочную, поглядел на нее и только головой покачал. Он, как всегда, удобно уселся на шатком крыльце, из-за пазухи у него выбралась белобрысая Матя и, осторожно ступая на полусогнутых лапах, пошла к Васькиной миске. В миске, обычно такой чистой, в лужице простокваши плавал окурок. Каждый день Васька пила свежее молочко. Простокваша, а в особенности окурок в миске заставили Веню поглядеть по сторонам, – где же Васька? Матя даже не подошла к простокваше, понюхала издали и недоуменно, как и Веня, поглядела по сторонам.

– Слушай, Агния… Да оторвись ты! – позвал Веня и, когда мать подняла на него глаза, спросил: – Где ваша Василиса?.. Я говорю – Васька где?

– Васька? – Мать смотрела на Веню и словно не видела его. – Не знаю.

Она кончала писать на бумаге последний, семьдесят восьмой лозунг. Фая в это время была уже за шкафом, но не спала, она сидел в своем байковом платье, служившем ночной рубахой, на топчане, и ничего не делала. Венин вопрос ей почему-то не понравился. «Зачем это Веня спрашивает про Ваську?» – так вначале ей подумалось. Но неприятность вопроса не в этом все же заключалась, а в чем-то другом, более существенном и тревожном. Фая сидела, поджав ноги и покачиваясь, так что топчан поскрипывал – то ли в лодке плыла, то ли на качелях качалась, и сердито – как будто спала, а ее будили – думала про Венин вопрос и материн ответ. Где Васька? – Не знаю. Фая спустила с топчана босые ноги и вышла из-за шкафа. Она увидела мать у длинного стола, увидела ее отражение в длинном зеркале на стене, увидела высоко висящую лампочку в проволочных остатках абажура. Увидела Веню на крыльце и скромно сидящую у него в ногах Матю. Чего-то не хватало. И причем уже довольно давно не хватало «Где Васька?» – «Не знаю». Вот чего давно не хватало. Васьки.

– Мама, она ушла, – сказала Фая.

– Не косолапь ноги, – сказала мать, посмотрев на дочь. – И обуйся. Куда ушла?

– Не знаю. Но она давно ушла. Ее давно нет.

– Чепуха какая-то, – сказала мать и снова уткнулась в лозунг. Она писала, очень ловко помогая себе короткой линейкой. Вначале на глазок размечала текст, а потом проводила щетинной кистью все вертикали в буквах. Выстраивался загадочный частокол, на который любила смотреть Фая, смотреть и гадать, какие слова возникнут из этих палочек, выстроенных в ряды. Буквы Фая так и выучила, и читать научилась, отгадывая слова. Последний, семьдесят восьмой, лозунг представлял собой как раз три рода таких вот палочек, одни короткие, другие подлинней. Они, палочки эти, напоминали еще и костяшки домино, выстроенные в «телеграф». Тронешь крайнюю, она стукнет, падая, ту, что рядом, и – поехало!.. Все свалятся…