Археолог

На Бали я жил у одного знакомого немца, музыканта. Он прогуливался по острову с видом и с принадлежностями этакого этнографа-музыковеда. У него был магнитофон, нотная бумага, карточки, камертон, сонометр, с помощью которого он измерял октавы и гаммы, бродя от одной деревни к другой. Мне нравилось наблюдать, как он наклоняется над инструментом из бамбука или металла, присев на корточки, словно местный житель, возле музыканта, у которого позаимствовал молоточек, которым он ударял по ладам с вниманием и осторожностью антиквара, который ощупывает китайскую вазу эпохи Мин. Прислушиваясь, он немного наклонял набок голову и смотрел рассеянным взглядом голубых глаз, испытывая наслаждение, которого я, находясь рядом с ним, не вкушал и малой толики. Наблюдая за тем, как Рольф слушал музыку Бали, я понимал, что мир беден лишь в глазах тех, кто от него ничего не ждет. Вещи тогда ценны, когда ваш ум достаточно отточен, чтобы обнаружить скрытое в них богатство. Взмахивая бронзовыми веслами гангсе или шалунга, я восхитился лишь единой хрустальной каплей, между тем Рольф заметил целый ручей золота, которого мне не было дано разглядеть. Он изучил все оркестры, знал всех деревенских музыкантов. Он взял на учет все большие барабаны, все гонги, все цимбалы. К нему приходили издалека. Музыканты являлись к Рольфу без всякого приглашения, или же через два-три дня после того, как о его приходе объявлял деревенский почтальон. Они шли гуськом, неся свои тяжелые инструменты на шесте, на плече, часами добираясь до Рольфа по извилистым тропам. Во время пути они садились под соломенный навес, жевали бетель и курили самокрутки из цветков гвоздики, почти не разговаривали, словно заранее ожидали, как зазвучит музыкальная пьеса, которую кто-нибудь из них принимался исполнять, начав с серии неуверенных прелюдий, которые он играл для себя самого. Словно между шумом жизни и темпом музыки должен был находиться этот незаметный поступательный переход. Несколько месяцев я жил в его лачужке из стволов бамбука и переплетенных пальмовых ветвей, обмазанных глиной. В ней постоянно звучала музыка. По утрам к нему приходили дети, усаживались в углу двора среди кур с небольшими инструментами из бамбука под названием анклунг и, ни слова не говоря, играли на них. Эта неустанная череда негромких хрупких нот сопровождала все наши мысли и наши утренние труды. Таким был дом Рольфа. В нем не было никаких нужных нам предметов, даже стола. Мы трапезовали и писали прямо на коленях. Сидели на циновках или на сундуке. Не было ни стульев, ни шкафа, ни буфета, зато были музыкальные инструменты, флейты, маленькие ребаб, висевшие на стенах из пальмовых стволов, статуэтки, вазы из серо-голубого фаянса, множество безделушек. Все это было цвета охры, серое, цвета лежалой соломы, серого камня, темного дерева, кожи, старой бронзы, блеклых рыжих петушиных перьев, циновки из листьев пальмы. И в полумрак, окрашенный этими неброскими цветами, проникали столь же сдержанные звуки исполняемой детьми музыки, треск цикад, порой заглушавший кукареканье петухов, посаженных в железные клетки. Лишь вечером, когда тени еще больше сгущали плотность этой серой, рыжеватой и бурой вселенной, возле Бале Гдей или во дворе Северного храма появлялась в своем великолепии позолоченная музыка исполнителей, ударявших по своим бронзовым инструментам. Тогда-то я и узнал, доктор, что понимаю музыку и ее связь с тишиной. Ее внутренние тени. Музыка может существовать лишь тогда, когда предметы в состоянии утратить свои контуры, свою четкость. Взгляд обеспечивает пространство, измеряет расстояние, отделяет предметы. Останься в таком положении, предмет, ты мне чужд. Музыка — это то, что в нас проникает, что уменьшает мою самостоятельность и предметы, заставляет их проникать в меня и заполнять окружающую меня тишину. Самую прекрасную музыку создавал старый Гдей Агунг Нгура во время своих продолжительных визитов к нам. Он был почти слеп и появлялся в сопровождении одного из своих внуков в то время, когда, несмотря на зажженную керосиновую лампу, мир и нам начинал казаться расплывчатым. Он усаживался на самую верхнюю ступеньку крыльца, а Рольф в такие вечера, вместо того чтобы оставаться на террасе, садился на одну или две ступеньки ниже старика. Какое-то время они переговаривались, и фразы, разделенные продолжительными паузами, звучали откуда-то издалека. Казалось, они изрекают глубокие, несомненные истины, но в действительности речь шла о будничном и повседневном: о жизни, людях, животных, рисе. Значение имело лишь время, которое проходило в молчании, мало-помалу приручая вечер, ночь, этот дом, эту лампу, эту тишину. Размеренными шагами оно приближалось к тому моменту, когда старый князь знаком приказывал мальчику, которого привел с собой, разложить на коленях длинные листья латании, на которых каллиграфическим почерком были записаны древние тексты, которые он переводил Рольфу. Молодой человек сначала читал по-староявански, монотонным голосом, неуверенно, иногда сбиваясь, когда встречал незнакомые слова. Затем Агунг, переводя их, повторял строку за строкой, словно псалмопевец. В эти ночные часы я был свидетелем того, как Глагол преобразуется в Музыку: слова, фразы, стихи, повторяемые без конца, усиливались, становясь зачатками абсолютно чистой музыки, поскольку я не смог понять ни единого слога. До меня доходила лишь их звуковая сторона, нарушавшая тишину ночи, едва освещаемой светом лампы, которая поглощала три силуэта, внимательно склонившиеся друг к другу.