Археолог

Однажды, доктор, мы с Рольфом беседовали о Рембрандте. А между тем прежде мы ни о чем другом не разговаривали, кроме Бали. Вселенная Рольфа была ограничена этим островом. Похоже, он не замечал существования ничего другого, и когда в его присутствии вспоминали о каком-то участке внешнего мира, взгляд его становился отсутствующим взглядом человека, который смотрел на вас как на человека, ведущего разговор с самим собой. В этот вечер я говорил о Рембрандте. Возможно, речь шла о красках: музыка гамелана мне внезапно показалась ожерельем из расплавленного на шее мира, изваянного во всех тональностях полумрака. Внезапно, без всяких предисловий, резким голосом, словно перед ним непроходимые тупицы, Рольф произнес:

— Ну, естественно, Бах. Неужели вы думаете, что я о нем ничего не знаю, не то, что вы?

Я ничего не понял. Неужели я, не ведая того, коснулся какой-то больной темы. И тут я впервые задал себе вопрос, прежде чем Рольф произнес вторую фразу. Что же делает Рольф на Бали? Почему он на Бали?

Но тот уже отвечал:

— Разумеется, это бегство; разумеется, это дезертирство. Оставление своего поста, если вам угодно.

И добавил, как бы провоцируя:

— А что тут такого?

Провокация была нацелена в меня. А что, дескать, я сам делаю на Бали? Почему я провел пятнадцать лет в Камбодже?

— Сначала мне написали мои немецкие друзья. Они тоже были музыкантами. Я описал им гонги, на которых играют на Бали. В своем ответе они ссылались на Баха и Моцарта. Насколько я мог понять, они меня упрекали. Бах, Моцарт. А то как же! Идиоты. Неужели существует какая-то другая музыка, кроме их музыки? И почему они думают, что я нахожусь на Бали десять лет?

Он очень долго ходил вокруг да около.

— А маленькая Ни Суварти, с ее идеально гладким лицом, таким совершенно умиротворенным, которому было чуждо…

Не хотел ли он сказать «чуждо несчастье совестливости»? Но сказал: «Чужда проказа совестливости». Может быть, он хотел сказать «прокаженной совестливости?» Или, возможно, «просто совести, как проказы»?

— И почему вы думаете, что мне нравится лицо Ни Суварти; уж не потому ли, что прежде всего мне нравится печальное лицо Хендрикье Стоффеле и страдания Рембрандта?

А вы, доктор, любите Рембрандта? Знакомы ли вам портреты Хендрикье Стоффеле? У Ни Суварти было очаровательное личико. Но познать это невозможно, вы понимаете? Действительно, невозможно. Люди стараются, закрывают глаза, затыкают уши. Я поступал точно так же. Делал это до тех пор, пока мог. Но ничего у меня не получалось. Однажды вечером, находясь в Камбодже — в это время Камбоджа немного напоминает Бали благодаря теплому климату… У меня был теплый дом, такой же опрятный, как у Рольфа, с которым мы обменивались мнениями, задавали друг другу вопросы. Внизу (местные жители ходят под домами, построенными на сваях, поэтому наши жилища находились на одном уровне с деревьями) мы услышали голоса женщин, которые шли по берегу реки Сием Pean, смеясь и разговаривая хриплыми голосами с детьми на певучем камбоджийском языке. Слова, ароматы, погода, ночь, шум пароходных плиц, неспешно ударявших по поверхности воды, крик такхе, понимание совершенства мгновения, абсолютной неги. Счастья. Мое дыхание как бы слилось в едином ритме с шелестом ночи. Почему? Что было тайной тому причиной? Один из нас поднялся во мраке, ушел в конец комнаты и поставил одну из моих пластинок. Я там находился, доктор, выслушайте меня. Это была небольшая кантата Генриха Шюца. Не Баха и не Моцарта, а нечто более элементарное. Это было произведение старинной лютеранской немецкой музыки, чуть шероховатое, чуть наивное, на шесть или восемь голосов, однако энергичное, законченное, как ядро ореха. Неприметное. Вырванное из контекста. Совершенство ночи, окружавшей меня, с которой я дышал одним дыханием; эта страна, которую я любил, — все то, что я сделал своим и хотел, чтобы оно оставалось моим, что я выбрал по призванию и по любви, что стало моей судьбой, — все, что меня переполняло, что погружало меня в мир и покой, в эту ощутимую реальность теплой, благоуханной ночи. Три такта этой старинной лютеранской музыки… Я не лютеранин, доктор, и ничто меня не связывает с лютеранской Германией XVII века, но внезапно я обрел свои корни. Ich, о Herr, ich armer Mensch…[1] Там-то я и родился.