Архетип Великой матери с древности и до наших дней. Сборник исследований

Родственники Иисуса ищут его и хотят забрать с собой, но слышат о его проповеди и его чудесах и думают, что он обезумел; так сказано во втором каноническом евангелии, евангелии от Марка (III, 21) И, услышав, ближние Его пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя. А книжники, пришедшие из Иерусалима, говорили, что Он имеет в Себе вельзевула и что изгоняет бесов силою бесовского князя. И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к Нему звать Его. (Около Него сидел народ.) И сказали Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои и сестры Твои, вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: кто матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои. Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь».

Как и в других местах своей проповеди, Иисус и в данном месте устраняет все обозначения, происходящие от обычных человеческих и социальных групп: он делит человечество всего на две большие семьи: тех, кто слушается закона Отца, и тех, кто противостоит ему. Здесь мы уже видим великое различение между градом Господа и градом Сатаны.

В последней главе четвертого Евангелия описывается торжественная сцена, которая показывает нам Иисуса на кресте, как он доверяет свою мать любимому ученику, а его — матери. Но в Евангелии от Иоанна есть и жесткие слова Иисуса, которые он сказал матери в час своего первого чуда, чуда брака в Кане Галилейской: «Иисус говорит Ей: что Мне и Тебе, Жено? еще не пришел час Мой». (Иоанн, II, 4).

Очень полезно вспомнить, как набожность греческих трагиков пятого столетия до Р.Х. попыталась свести мифы и драмы олимпийской религиозности к чистым и простым обстоятельствам человеческого значения. Ведь можно сказать, что явление Иисуса для эллинистической культуры значила примерно то же, что и греческая трагедия для эллинистической: его провозвещающее начало послание желает перенести все формы религиозной веры и все направления сакрального переживания в простое выражение мистического посвящения отношений между людьми, в присутствии высшей справедливости Царства Божьего.

Понятно, что перед лицом этих предпосылок евангельской проповеди истоки культа Марии являются как будто окруженными глубокой тайной. И каждый, кто хочет исследовать их, должен быть преисполнен робости и страха.

Но нужно вспомнить и еще одну особенность. Дохристианские культы богинь оставляют наше религиозное чувство полностью равнодушным, а культ Марии тесно связан особенной внутренней связью со всеми действительно образованными католиками. Однажды Эрнест Ренан писал Фейербаху, что он мог бы обойтись без большей части своих книг, если бы поддался нежному очарованию, которое исходит от тысяч изображений Марии в католическом культе: от Джотто и Симоне Мартини до Липпи и Перуджино — или если бы он в Риме в час заката послушал со склонов Палатина колокольный звон трех сотен римских церквей, которые приветствуют Марию.

Тот, кто в юности ежедневно воспринимал ритм лоретанской литании (который по содержанию подобен переводам древних литаний в честь Изиды, что всего несколько лет тому назад были обнаружены в древнеегипетских папирусах): Turris eburnea, domus aurea, foederis area, ianua coeli, Stella matutina, salus infirmorum и т. д. — башня из слоновой кости, златой дом, ковчег Завета, врата небес, утренняя звезда, исцеление больного, — у того внутри возник целостный образ, ведущая сила которого зачастую оказывает громадное определяющее влияние на призвание и судьбу на протяжении всей его жизни.

Мы можем сказать, что культ Девы Марии стал настоящим маршрутом для развития католического христианства. Если мы осветим разные стадии его развития, они практически будут соответствовать великим поворотным точкам переживания тысячелетнего пути истории христианства.

Это переживание уже очень рано с неисчерпаемой силой его риторики было связано с образом Марии, и это несмотря на выразительную и категорическую формулировку Иисуса, которая с самого начала должна была сделать невозможным и уничтожить любое мифографическое оформление и любое культовое преображение.

В евангелиях приводятся жесткие слова Иисуса, которые он сказал своим сподвижникам Матфею и Луке; его отношение к семье, которая для распространяющейся надежды на Царство Божие является преградой, ярко выражено в предложении «И враги человеку — домашние его» (Матфей X, 36). Но в этих же самых евангелиях отражено и стремительное распространение веры в непорочное рождение Марией Иисуса. Сцена Благовещения у Луки (I, 26—38), сон Иосифа, в котором к нему приходит посланный Господом ангел и возвещает его о сверхъестественном характере беременности Марии (Матфей I, 18—21), эти решающие сцены предыстории Иисуса являются существенным выражением веры в чудесную природу зачатия. Естественно, это не единственные чудесные явления, которые сопровождали появление Христа в этом мире: это ангелы (у Луки), прибытие трех волхвов (у Матфея). Они добавляют сверхъестественные черты событию, которое придаст истории новый путь.