Архипелаг Святого Петра

Мы заехали на территорию Пулковской обсерватории, Настасья велела мне достать из бардачка военно-полевой бинокль, мы пошли по начинающей жухнуть и сохнуть траве к центральному зданию. Дверь его была заперта, экскурсий не ожидалось. Настасья сказала — меридиан проходит сквозь здание подобно оси, деля купол пополам. Она показала мне кусок шоссе, взмывающий на ближайший холм, тающий в городской дали, идущий по меридиану. Город находился словно в некоей чаше, над которой висел легкий колпак смога, тумана, дыма, сфера общего дыхания, ненастья. Где-то вдали угадывался находящийся на меридиане золотой шпиль, сказочной вертикалью отвеса всплывающий из городского морока.

— Что скажешь? — спросила она, торжествуя, чуть разрумянившись от холодного воздуха.

— Ну... красота... Задумано, как в сказке. Тут купол. Там шпиль.

— Что за шпиль?

— Адмиралтейство.

— Дудки. Смотри в бинокль.

Я глянул в холодную, ясную, бесчувственную, объективную пару очей военно-полевого бинокля субъективными чувствительными гляделками своими.

— Мать честная! Петропавловка!

Тогда я узнал, увидел воочию, что отвес златой мачты первого городского собора стоит на меридиане, космический мост, что не только во славу святых Петра и Павла кричит с мачты (заканчивающейся крестом, как заканчивались крестиками все мачты всех времен) ангел-юнга: «Земля!» — но и во славу науки, мореплавания, астролябии, секстана, корабельных кормчих.

— Да сотри ты эту дурацкую помаду, — сказал я Настасье.

Она послушно достала не высохший от слез глупый ярко-розовый платочек.

Машины на меридиане, притворявшемся то проспектом, то шоссе, там, внизу, вдалеке, уже зажигали гранатовые, золотистые, зеленые, синие сигнальные огоньки.

— Здесь смотрят на звезды, — прошептала Настасья, вцепившись в мой локоть, — звезды — вещественные доказательства су-ще-ство-ва-ния дальних миров. Взгляды на звезды — вертикали в Космос. А шпиль собора — вертикаль к Богу. Космические мосты, мост духа...

Чего они только не читали и не обсуждали, фантазеры, в своей проектной конторе.

Нам было хорошо вместе в чужом автомобиле, как в маленьком временном общем доме. В сущности, все дома временные, да и мы тоже. Наконец мы поехали; в воротах попалась нам женщина с двумя детьми; девочка помахала ручкой, мальчик показал нам язык.

Подъезжая к фонтану со сфинксами, Настасья спросила:

— Хочешь посмотреть на ведьм?

— Ты имеешь в виду сфинксов?

Она уже остановила машину на обочине. Мы пересекли шоссе. Несколько фигур маячили возле домика с чашею; не нас одних тянуло в тот вечер к водопою.

Хриплый женский голос (сколько раз потом слышал я такие голоса у городских алкоголичек с одинаковыми опухшими — лицами? харями? вывесками, что ли? масками, видимо, личинами, скажем так) произнес:

— Мата, позвони Хари.

Пока я соображал, что же я услышал, последовала — с другой стороны — реплика, обращенная непосредственно ко мне:

— Жунжан с тобой, путник.

Серебристый смех: и-хи-хи-хи-хи-хи-хи!

Несколько машин чиркнули мимо нас по шоссе, и в свете фар, ярком, молниеносном, хорошо разглядел я фигурку девицы, стоящей, избочась, между ближайшим сфинксом и фонтаном с чашею. Волосы девицы отливали поддельным золотом, распущенная коса, образующая золотой сверкающий плащ, ненамного короче короткого серебристого плащичка с железно-стальным (или ртутным?) блеском, из-под коего виднелась символическая мини-юбка, зато ножка была видна вся, начиная с ляжки, в алом высоком сапожке на высоченном каблучке. Когда четвертая машина высветила ее еще раз, в полный рост, с золотой макушки по каблучок, блистательное создание произнесло, очевидно продолжая прерванный нашим бестактным появлением разговор:

— Тут моя мамашка, слышу, ему про меня по телефону говорит: «Сюнечка наконец-то взялась за ум: сделала аборт, вступила в комсомол». Мужчина, дай сигаретку.

— Я не курю, — сказал я.

— Он не курит, — хрипло вякнули от второго сфинкса, — он не пьет. Еще он не матюгается, не дерется и с кем попадя не трахается. А что ты — да? У тебя какие-нибудь положительные достоинства есть? Да ладно, выпялился, это шутка юмора. Шучу. Он не курит, зато его баба курит и щас тебе твою соску выдаст.

Настасья протянула сигареты девице. Та взяла пачку, ловким щелчком стукнула по донышку ее, выскочила одна сигаретина, которую девица и выхватила, показав при свете фар длиннющие когти с кровавым лаком.

— Мужчина, — промолвила она серебристым, под стать лапсердаку своему, голоском, — дай огоньку. Или огонька?

Настасья чиркнула зажигалкою.

Затянувшись, она замурлыкала, довольная, запела, заходила, приплясывая, прищелкивая пальцами:

— Сатор-арепо-тенет-опера-ротас... Абракадабра! Абра-кадабра, абра-кадабра!

— Напомни мне про палиндромы, — зашептала Настасья мне в ухо, — про ведьм и палиндромы в машине напомни... потом скажу...

Наплясавшись, девица встала передо мною руки в боки.

— Что уставился, красавчик? Почему со мной не танцевал? Почему не подпевал?

— Песню твою не знаю.

— А какую знаешь?