Архив потерянных детей

Ты не могла быть на крыше какой-нибудь гондолы, потому что трудное это дело, забираться по крутой металлической лестнице. К тому же с крыши своей гондолы я видел крыши остальных вагонов, и я достал бинокль и через бинокль еще раз осмотрел все крыши и убедился, что на них везде пусто. Я не увидел никого на многих гондолах впереди меня, с головы поезда, и никого на тех трех гондолах, что ехали позади моей перед кабузом. Этот поезд отличался от поезда потерянных детей, потому что был безлюдным. Если ты была где-то на поезде, то либо на сцепной площадке между вагонами, либо внутри какой-нибудь гондолы. Но ты бы, наверное, слишком побоялась залезать в гондолу, даже если нашла бы незапертую, потому что поди знай, что или кто могло прятаться там внутри в темноте. Именно поэтому я решил, что если ты где-то на поезде, то точно на площадке сцепки между гондолами.

Дальше требовалось выбирать, начать ли поиски с хвоста поезда и пройти всего через пару гондол от моей или пойти вперед через те десять, что прицеплены впереди меня.

У ма есть одно глупое суеверие, оно в том, что когда мы ездили на поезде или в подземке, то она никогда не садилась на сиденье, которое было лицом к хвосту поезда. Она считала за плохую примету сидеть задом наперед к ходу поезда. А я всегда говорил ей, что это все глупости и ненаучно, но с какого-то момента тоже начал следовать этому суеверию, на всякий случай. Ох и заразительные они были, эти суеверия ма. Мы с тобой, например, подбирали монетки, если находили их на дороге, и клали себе в обувь, как делала ма. Мы с тобой ни одной монетки не пропускали. Однажды у меня в школе случилась неприятность, потому что я ходил странной походкой, весь день в классе хромал и ковылял, и учительница заставила меня снять туфлю и нашла в ней штук пятнадцать монеток. Когда ма пришла забрать меня из школы, учительница рассказала ей, что случилось, и ма пообещала поговорить со мной, а когда мы достаточно далеко отошли от школы, примерно на квартал, она поздравила меня и сказала, что еще не встречала такого серьезного и профессионального коллекционера монеток.

Я решил пойти в голову поезда и осторожно пошел по крыше, на которой спал. Поезд двигался не очень быстро, но идти все равно было трудновато, и действительно казалось, что идешь по спине гигантского червяка или зверюги. Я был не очень далеко от края гондолы и, когда дошел до него, решил даже не пробовать перепрыгнуть на крышу соседней гондолы, как иногда делали потерянные дети; может, это и трусливо с моей стороны, но мало ли что. Я стоял на краю крыши и смотрел вниз на щебенку между шпалами, она проносилась назад, как в фильме при быстрой перемотке, и мне пришлось на какой-то момент сесть, чтобы успокоить дыхание, потому что сердце тяжело бухало у меня в груди, но еще и в горле, и в голове, и, может быть, даже в животе. Вскоре мне показалось, что сердце у меня бухает везде, но я сделал последний глубокий вдох и стал на заднице подвигаться к правому углу крыши, где была лестница, потом установил ноги на вторую ступеньку и начал переворачиваться всем телом, пока не ощутил, что нагретый край крыши упирается мне в грудь, сполз еще немного ниже, все время крепко держась за края лестницы, и потом наконец начал медленно спускаться к сцепке. А зверюга на ходу раскачивалась из стороны в сторону всем телом своих вагонов, и особенно сильно мотало на площадках сцепки.

Первые несколько гондол дались мне очень трудно. Я шел по крышам осторожными мелкими шажками, растопыривал для равновесия ноги, как будто был ходячий компас. Когда поезд сотрясало и я терял равновесие, я разрешал себе не стесняться и падал на колени, остаток пути до края крыши ползя на коленках. Состав издавал жуткие звуки, как будто вот-вот развалится на кусочки. Когда я добирался до края крыши, на коленках или даже на четвереньках, я заглядывал вниз на сцепную площадку и сразу воображал себе лицо седьмого мальчика, и я боялся, что сейчас увижу, как внизу, под поездом, проплывает его мертвое тело, хотя умом прекрасно знал, что его там по любому быть не может. Но в то же время, когда я достигал края гондолы, я начинал надеяться, и я с надеждой заглядывал вниз на сцепку, но ни на одной сцепке так никого и не увидел.

Не знаю, сколько гондол я перешел и сколько прошло времени, уже было страшно жарко, и я почти впадал в отчаяние, и особенно у меня кружилась голова, наверное, укачало поездом, потому что все вокруг расплывалось и кренилось куда-то вбок и я чувствовал, что меня вот-вот стошнит, хотя тошнить-то мне было нечем.

Не знаю, как тебе объяснить, что я внезапно почувствовал, когда добрался до края очередной гондолы и уже собрался сесть на краю крыши и, как в предыдущие разы, посмотреть вниз, пододвинуться, перевернуться и спуститься по лестнице, но вдруг я заметил что-то такое внизу на сцепке, и сначала мне показалось, что это разноцветный ком, типа связанного в узел тряпья, но потом я сфокусировал взгляд и различил в том коме ступни, ноги, тело, голову. И я заорал: Мемфис! Мемфис!