Архив потерянных детей

И вот мы шли на юг в самое сердце света, Мемфис, ты и я, тесно рядышком и в молчании, точно так же как где-то шли потерянные дети, наверное, под этим же самым солнцем, хотя мне все время казалось, что мы идем прямо по поверхности самого солнца, а не под ним, и я спросил тебя, разве тебе не кажется, что мы наступаем прямо на солнце, но ты в ответ ничего не сказала, ты ничего не говорила, совсем ничего, и это меня тревожило, потому что мне чудилось, что ты, типа, исчезаешь и я снова теряю тебя, даже если ты шла рядом со мной, как моя тень, и я спросил тебя, устала ли ты, спросил просто так, лишь бы услышать, как ты что-то говоришь, но ты только кивнула в знак того, что да, ты устала, но ни слова не произнесла, и тогда я спросил, проголодалась ли ты, и ты опять ничего не сказала, а только кивнула, что да, ты голодная, то же самое чувствовал и я, чувствовал, как голод режет мое нутро, рвет меня на части, разъедает изнутри, потому что мне нечем его утолить, хотя, наверное, не в том дело, наверное, это вовсе не голод, временами я так и подозревал, что вовсе это не голод, но тебе ничего такого говорить не стал, не сказал такого громко вслух, потому что ты бы не поняла, а сам я думал, что это не голод вовсе, а больше что-то типа грусти или типа пустоты, а может быть, нечто вроде безнадежности, нечто типа безнадежности, того типа безнадежности, какую ничем никогда не исправить, потому что угодил в западню замкнутого круга, и круги, они же без начала и конца, они так и повторяют себя бесконечно, по кругу и по кругу вокруг этой круглой бесконечной пустыни, всегда одни и те же, петлями, и тогда я сказал тебе, помнишь, как мы с тобой раньше складывали из листка бумаги гадалки-оригами, и ты произнесла «хм-м-м», и я тогда сказал, что эта пустыня, она как те наши гадалки-оригами, разве что в этой, когда ты открываешь кармашек в уголке, любой в любом уголке, то видишь одно и то же предсказание, и оно всегда пустыня, каждый раз пустыня, пустыня, пустыня, в каждом кармашке только это слово и написано, и когда ты снова произнесла «хм-м-м», я вдруг понял, что нес какую-то околесицу, что мой ум просто кружил и кружил без всяких мыслей, потому что его заполнял один только жаркий воздух, хотя временами налетал порыв пустынного ветра и на мгновение прояснял мои мысли, но чаще всего вокруг были только жаркий воздух, пески, скалы, кустарники и свет, его было столько ужасно много, его столько много лилось с неба, что мне было трудно думать и еще трудно четко видеть, трудно видеть даже вещи, про которые мы знали, как они называются, наизусть знали их названия, названия типа сагуаро, названия типа мескитовое дерево, вещи типа ларреи трехзубчатой и кустов жожоба, невозможно было разглядеть белые головки плюшевого кактуса прямо перед нашими глазами, пока они не распускали колючки, чтобы царапать и колоть нас, невозможно разглядеть издалека трубчатые кактусы, пока они не вырастали прямо перед нами, ничего было нельзя разглядеть из-за этого света, ничего было не разглядеть почти совсем, как ночью, и для чего был этот свет, для ничего, потому что была бы от него какая-нибудь польза, мы бы не заблудились внутри него, а мы так заблудились, что уже поверили, что мир вокруг нас медленно выцветает, становится нереальным, и на один момент он и правда совершенно исчез, и что еще оставалось, так это звук из наших ртов, когда они вдыхали и выдыхали разреженный воздух, туда и обратно, и еще звук наших шагов, шур-шур, и жаркий зной палил нам на лбы и выжигал последние остатки хороших мыслей, пока снова не прилетал ветер, немного сильнее, чем в прошлый раз, и он обдувал нам лица, разглаживал нам лбы, ввинчивался нам в уши и напоминал, что вокруг нас по-прежнему есть мир, что мир по-прежнему существовал где-то там, с телевизорами, компьютерами, дорогами, и аэропортами, и с людьми, и нашими родителями, этот легкий ветер приносил нам голоса, он был полон шепотов, он приносил голоса из далекого издалека, и тогда мы вспомнили, что где-то есть люди, реальные люди в реальном настоящем мире, и он дул еще и сотрясал настоящие ветви кустарников вокруг нас, реальные ветви, и они гремели, как хвосты у гремучих змей, и гремели так взаправдашне, что я даже смог у себя в голове перечислить всю живность, которая обитала вокруг нас в этой пустыне, рогатых гремучников, скорпионов, койотов, пауков, креозотовые кустарники, плюшевые кактусы, кустарники жожоба, сагуаро, и тут вдруг ты произнесла вслух «сагуаро», как будто читала у меня в уме, а может быть, это я вслух произносил эти слова, и ты услышала меня и повторила за мной, сказала, посмотри-ка, вон там сагуаро, и, конечно же, это было никакое не сагуаро, а кактус нопаль прямо у нас перед носом, нопаль, у которого отросли шесть толстых колючих груш, внутри полных сладости и воды, мама называла их тунами, и они были взаправдашние, и мы собрали их все, мы вонзались в них ногтями и содрали все шкурки, кое-как, кусками, и нам было плевать, что тысячи их крохотных колючечек искололи нам пальцы, ведь они были настоящие, и мы пожрали их, как будто мы были дикие койоты, из них брызгал сок, и сочился нам в рот между дырками у нас в зубах, и стекал вниз по нашим подбородкам, вниз по шее и потом исчезал у меня под моей грязной порванной рубашкой и у тебя под твоей ночной сорочкой, и тогда я увидел, какие они грязные и рваные и только чуть-чуть прикрывают тебе и мне грудь, но какая разница, если твоя и моя грудь, по крайней мере, были при нас, и нашим легким наконец-то стало легче дышать, и наши тела уже наполнялись воздухом получше, чем прежний, и наши умы мыслями получше, и наши мысли словами получше, словами, которые ты наконец-то произнесла вслух, ты сказала, не будешь ли ты добр, Быстрое Перо, не будешь ли добр еще порассказывать мне о потерянных детях, где они сейчас, что они поделывают, увидимся ли мы с ними, и, пока мы шли вперед, я попытался вообразить себе все это, чтобы рассказывать тебе о потерянных детях, чтобы ты смогла слышать их точно так же, как я у себя в голове, и могла бы представить их себе, и я сказал, да, сейчас я еще расскажу тебе о них, они идут, чтобы встретиться с нами, и мы с ними встретимся во-о-он там, погляди, и тогда достал из рюкзака бинокль и сказал, на вот, держи покрепче и смотри через окуляры, посмотри туда, посмотри сюда, наведи резкость и теперь смотри вон туда вдаль, в сторону вон тех черных туч, видишь, они собираются над долиной, ты их видишь, спросил я тебя, видишь вон те тучи, да, ответила ты, да, ты навела резкость, спросил я, и ты ответила, да, навела, и да, я вижу эти тучи, и еще мне видно птиц, и они летают вокруг туч, и ты спросила, как я думаю, может, эти птицы орлы, и тогда я сам посмотрел на них через бинокль и сказал, конечно же, это они, вон те птицы и есть орлы, сказал, они те же самые орлы, которых видят сейчас потерянные дети, пока бредут на север через пустыню, орлы взмахивают мощными крыльями, и вонзаются в черные грозовые тучи, и выворачиваются из них, и видят потерянных детей своими острыми невооруженными глазами, всех пятерых, как они идут вперед под жгучим солнцем, держатся поближе друг к дружке и молча, тесно сбитой толпой забираются все глубже и глубже в безмолвное сердце света, не произносят ни звука и почти ничего не слышат, потому что там и слышать-то нечего, разве только монотонное шарканье ног, их собственных ног, они бредут и бредут через мертвые, палимые солнцем равнины, никогда не останавливаясь, потому что если остановятся, то умрут, и это они знают крепко, так им сказали, если кто остановится посреди мертвой, спаленной солнцем пустыни, те никогда не выйдут из нее, как тот мальчик среди них, мальчик пятый, который не сдюжил, и их провожатый, который сгинул, а также как шестой мальчик, который зацепился ногой за корень, или камень, или за канавку, когда они уже скрылись из виду людей, охранявших стену, он споткнулся о корень или камень, никто не видел, за что он зацепился ногой, но только он рухнул на землю, колени его обмякли, его руки столкнулись с твердой как камень землей, смертельно усталые, а остальные продолжали брести вперед, пока он полз за ними на четвереньках, один шажок, два шажка, такой обессилевший, сопротивляясь тверди земли, превозмогая подымающуюся внутри волну усталости, три шажочка, четыре, но все было бесполезно, слишком поздно, он же знал, что останавливаться нельзя, но все-таки остановился, даже хотя одна из девочек, та, что постарше, сказала ему, поднимайся, не останавливайся, даже хотя он слышал, как ее голос говорил, поднимайся скорее, чувствовал, как ее рука изо всех сил дергает рукав его рубашки, а он посмотрел вверх и увидел ее руку, ее плечо, ее шею, ее округлое лицо, которое говорило ему, нет, не останавливайся, поднимайся сейчас же, кому говорю, она почти стащила с его плеча рубашку, и ее рукав растягивался, пока не надорвался где-то на полдюйма, и тогда он обхватил ее маленький стиснутый кулачок, тащивший его за рукав, и легонько сжал ее кулачок своими пальцами, давая ей понять, что теперь уже поздно, но что все норм и пускай она оставит его в покое и догоняет остальных, и он почти улыбнулся ей, отдавая свою черную шляпу, в которой щеголял, и она приняла от него шляпу, и наконец оставила его в покое, и двинулась за остальными, сначала рысцой, чтобы догнать свою младшую сестру, та тоже приотстала, дожидаясь ее, и как только догнала, схватила сестру за руку и двинулась дальше вдогонку за остальными, но уже медленнее, и прихрамывала, переставляя ноги, одну полуобутую в теннисную туфлю, и другую, босую, распухшую и кровоточившую, и ее голая ступня стала последним, что увидел мальчик, прежде чем позволить глазам закрыться, уму повернуться внутрь себя, а мыслям вспомнить образ костлявых коричневых ног его деда с выступающими венами и желтыми ногтями, затем ведро с клацающими клешнями омарами, металлические кусачки, которыми девушка колдовала уже над его собственными ногтями, освобождая его от боли, которая приковывала его к этому телу, к этой жизни, а потом бесконечные рельсы, они разматывались за его спиной и таяли в бездонной пустоте света, света было столько много, пока его локти не сдались и не сложились, изнемогшие от усталости, и его грудь не распласталась на песке, изнемогшая от усталости, и его губы, полураскрытые, не коснулись песка, изнемогшие от усталости, а потом усталость медленно испарилась из него, принеся облегчение и последний всхлип, как плеск долгожданного отлива, и он уже мог прекратить сопротивляться, бороться, пытаться, наконец-то он просто лежал где лежал, на песке, совсем неподвижно на том самом месте, где однажды утром, много месяцев спустя, двое патрульных, объезжавших приграничные земли, найдут косточки, когда-то служившие его телу, и лохмотья, когда-то служившие ему одеждой, и все останки, бывшие когда-то им, один из нашедших его разложит по пластиковым пакетам, пока второй будет доставать карту и ручку и отмечать это место красной точкой на карте, еще одной точкой среди множества других таких же красных точек на той бумажной карте, которая будет не позже чем между 16:00 и 16:30 того же дня передана методичной пожилой женщине, которая родилась много-много лет назад в доме у дымчатого озера в долине Аннапурны и еще подростком была вывезена в эту пустыню, а теперь сидит перед компьютером в тесном офисе, как и во все дни недели, и потягивает ледяной кофе через перерабатываемую соломинку в ожидании, пока запустится монитор, вперив взгляд в экран, который сначала заливается сплошной синевой, потом медленно пикселируется, складываясь в пользовательскую заставку, в вид на горный массив Аннапурны, покрытый первозданной чистоты снегами, сияющими в рассветном солнце, потом на рабочем столе одна за одной, как веснушки, выскакивают иконки файлов, рассыпаются по всему экрану, а ее рука тем временем накрывает ладонью мышь, легонько пожимает и возит по коврику, пробуждая ее, пока в углу экрана не объявляется стрелка курсора и не начинает двигаться через заснеженный горный массив на рабочем столе, минуя нежно-голубенькие иконки, помеченные «Смерти в долине Анимас», «Смерти в долине Сан-Саймон», «Смерти в Сан-Педро», и останавливается и кликает дважды по иконке, помеченной «Смерти в долине Серного источника», и иконка открывается, разворачивается на весь экран, заслоняет чудесные заснеженные горы на ее рабочем столе, наслаивает на белейшие снега грязно-бурые пески, бурые пески, усыпанные повсюду красными точками смертей, одни смертные точки, живого места не остается на этом долбаном пространстве, цедит сквозь зубы пожилая женщина, глядя на карту этой пустынной долины, этой долины Серного источника, которая в точности такая же, хотя и не совсем такая же пустынная долина, как та, что расстилается прямо за порогом ее тесного, темного, но хорошо продуваемого офиса, но изрытая сотнями красных точек, которые добавляет одну за другой вручную она сама, женщина, которая никогда не опаздывает на работу, и пьет свои прохладительные напитки через трубочку из перерабатываемого материала в заботе не загрязнять окружающую среду, и сидит выпрямившись перед компьютерным монитором, слушая в наушниках очень мягко-порнографический, но высокопарно-моралистический лесбийский роман, написанный Лин Чейни и называющийся «Сестры», и ни на миг не забывает того факта, что авторша романа приходится женой вице-президенту Дику Чейни, который при президентстве Джорджа Буша-младшего руководил операцией «Джамп Старт», это когда силы Национальной гвардии пригнали на американо-мексиканскую границу возводить двадцатифутовую бетонную стену посреди пустыни, стену, проходящую всего в нескольких милях от домишки, в котором помещается ее офис и который сам по себе не более чем прямоугольный закуток, отгороженный от этой неприглядной пустыни убогой саманной стенкой и тонкой, в один лист, алюминиевой дверью, в щель под которой жаркий ветер пустыни задувает последние отголоски звуков мира, рассеянных по голым бесплодным землям, что расстилаются снаружи, отголоски ломающихся веток, птичьих криков, перекатывающихся камней, с трудом переставляемых ног, стенающих людей, умоляющих о глотке воды голосов, прежде чем оборваться последним всхлипом и кануть навеки в тишину, потом задувает отголоски более мрачных, темных звуков, когда мертвые тела теряют плоть, низводясь до скелетов, когда скелеты трескаются, рассыпаясь на отдельные косточки, когда кости разрушаются под ветром и солнцем, растворяясь в песках, и, конечно, никаких этих отголосков пожилая женщина не слышит, зато ощущает их все, как будто частички звуков прикипели к песчинкам, которые ветер пустыни наметает на эрзац-травку ее дверного коврика, из-за чего каждый божий день, прежде чем войти в офис, она берет этот коврик и с размаху шлепает им о внешнюю саманную стенку офиса, выколачивая нанесенный ветром песок, и обычно после трех-четырех энергичных шлепков надоедливые песчинки вытряхиваются и возвращаются, подхваченные ветром, в потоки и течения звуков, бесконечно разносимых нефильтрованным воздухом пустыни по бесплодным долинам, звуков, никем не услышанных и в конце концов замирающих, если только им не приведется ввинтиться в скрученные причудливыми раковинками человеческие уши, как уши потерянных детей, которые сейчас слушают эти звуки и про себя пытаются дать им названия, но не находят слов, не находят смыслов, за которые уцепиться, и бредут дальше, звуки медленного шарканья их шагов глухо отдаются близ них, их глаза сосредоточенно уставлены в землю под ногами, и лишь иногда они решаются поднять взгляд к горизонту и видят там нечто происходящее, хотя не могут сказать, что там такое происходит, может, там ливень с грозой, тучи вон как сгущаются, во-о-он там вдали, черные грозовые тучи собираются над долиной, во-о-он там, смотри, видишь их, спрашивают они друг дружку, да вон там же, вон те птицы, наверное, они орлы, видишь их, и один из мальчиков говорит, да, вижу, за ним и другой говорит, да, мы видим их, и да, я думаю, что это орлы, ты и я, мы видели их, Мемфис, вон тех орлов, пускай мы не слышали их голоса, потому что слышали столько много других звуков вокруг нас, странных звуков, таких странных, что я даже не знал, звучали ли они у меня в голове или в воздухе, как будто колокола звонили на церкви и птицы разлетались в разные стороны, как будто звери двигались вокруг нас, быстро, но невидимо, и, может быть, это лошади скакали к нам, и я все гадал, неужели мы слышим звук всех-всех, кто умер в пустыне, всех их разбросанных косточек, и мне вспомнилось время, когда папа читал нам рассказ, как какие-то люди нашли в поле мертвеца и оставили его лежать, как он лежал, и это мертвое тело засело в каком-то уголке моего мозга и без конца приходило ко мне, потому что рассказы могут делать такое, как засядут в голове, так уже не выгонишь, и, когда мы с тобой шли по пустыне, я все время думал и думал о том мертвеце в поле и боялся даже представить, что вдруг нам с тобой тоже придется идти по чьим-то костям, погребенным прямо под нами, но мы все равно шли, мы шли и шли, и жара становилась все невыносимее, и солнце жалило нам лбы, точно тысяча желтых пчел, хотя стояло немного ниже и придавало всему вокруг, камням, кустарникам, кактусам, коротенькие тени, и так мы все шли и шли, пока я не споткнулся о корень, а может, камень или канавку, и я упал, и мои руки ударились о твердую землю, и мои ладони насобирали тучу меленьких камешков и песчинок и, должно быть, колючек, и мне захотелось, типа, просто лежать, лежать щекой на земле и так и заснуть, ну, или просто вздремнуть, но ты стала тянуть меня за рубашку, дергать за рукав, говорить, вставай сейчас же, я приказываю тебе, Быстрое Перо, и хотя ты была младше меня, ты вдруг зазвучала повелительно, типа, чтобы я подчинился тебе, и тогда я встал и сказал, йес, мэм, майор Том Мемфис, что сначала рассмешило тебя, а потом ты заплакала, а потом опять засмеялась, и так много раз по кругу, так все наши чувства и наши тела меняются, как меняется ветер, и в тот момент мы услышали, как грохочет в небе, и мы посмотрели вверх и увидели, как грозовые тучи собирались впереди прямо перед нами, они еще были далеко, но уже ближе, чем раньше, и мы увидели, как молния раскалывает огромный купол неба, как будто оно яйцо, и орлов тоже, теперь мы видели их невооруженными глазами, пускай всего лишь малюсенькими точечками, они похожи на рукавицы, которые растерялись и ищут на земле свою потерянную пару, сказала ты, а потом мы увидели, как ударяет еще одна молния, еще ярче первой, и потерянные дети ее тоже видят, пока бредут пустыней, лучащейся светом и однообразно-повторяющейся, стараясь расслышать звуки грома, который должен последовать за вспышкой молнии, но слышат только монотонное шарканье собственных шагов по песку и продолжают брести вперед, и хотя дорога через пустынные равнины идет все время прямо, они чувствуют, что каким-то образом нисходят, опускаются, особенно сейчас, когда знойный воздух остался у них за спиной, а они с каждым шагом все глубже погружаются в раскаленный зной уже без капли воздуха, в самую нижнюю точку долины, имеющую форму чаши, где обнаруживают заброшенную деревеньку, часа в четыре дня, в тот вечерний час, когда в селениях дети выбегают играть на улицы, только никогошеньки в этой деревне нет, и царит безмолвие, разве что на их собственные шаги откликаются пустынным эхом стены, пунцовые от заходящего солнца, грузного, маслянистого, да одни только дома, старые и забытые, какие-то со щелястыми стенами и выбитыми окна, и в их провалах детям видны пустые спальни, обломки мебели, какой-то забытый скарб, подошва от туфли, треснувшая бутыль, вилка, и один из мальчиков, самый младший в их поредевшей ватаге, замечает розовую ковбойскую шляпу и берет ее себе, даром что шляпа грязна и потрепана, и нахлобучивает себе на голову, пока они идут заброшенной деревенькой посреди россыпей разбитых саманных блоков, поросших редкой травой, и они рвут эту траву руками и пихают себе в рот, ее кисловатый вкус заставляет их плеваться и давиться, и пока они плюются и давятся, слух младшей девочки улавливает какой-то иной звук, похожий на шепот голосов, она со всех сторон слышит произносимые шепотом слова, но где же рты, вышептывающие их, и другой мальчик, младше нее, который теперь щеголяет в розовой шляпе, тоже слышит их, хотя помалкивает об этом, а про себя думает-приговаривает, ты слушай, слушай, сердце мое, как некогда только святые слушали, и в этой шепчущей тишине оба они, девочка и мальчик, младшие из четверых, слушают глубинные эха вещей и людей, прежде бывших здесь, но больше здесь не пребывающих, церковных колоколов, матерей, тяжелых от плача, дедов и бабок, отпускающих за завтраком назидания и нагоняи, черных птиц, рассаживающихся на высоких деревьях вокруг залитых музыкой городских площадей, неумолчный шепот других детей, прежде них умерших, и чей-то из них голос говорит, здесь мы найдем врата рая, ибо врата рая воистину существуют лишь здесь, на мертвой, спаленной солнцем земле, где ничего больше не произрастает, а другой голос ему возражает, нет, ничегошеньки мы здесь не найдем, потому что пустыня как есть могила и ничто иное и предназначена могилой желающим пересечь ее, и мы умрем под этим солнцем, в этом зное, говорит шепот, это еще пустяки, вступает еще один голос, вот погодите, дойдем до долины Сан-Саймон, говорят, она как будто уселась у врат ада, как же жарко здесь, говорит теперь старшая девочка, и ее голос звучит так звонко и чисто, так реально, когда эти четверо детей минуют пределы этой заброшенной деревеньки и не остается ничего, что им слушать, ничего, кроме печальных вздохов ветра, под которые они по-прежнему бредут тесно сбитой толпой, все глубже уходят в долину, небо над которой заволакивается тучами, густыми, быстро набегающими тучами и избавительным обещанием перемен, воды, тени, пока еще очень далекими, но уже не такими и далекими, потому что молния снова прорезает небо, на сей раз сопровождаемая отдаленными раскатами грома, и четверо детей глядят, поднявши головы, в сторону грозы, которая придет, когда они достигнут самого сердца долины, где орлы сейчас выписывают в небе странные фигуры, словно чиркают небесные письмена неизвестным им алфавитом, и они в первый раз слышат их посвист и клекот и пронзительные призывы, слушай, сказала ты, слушай, Быстрое Перо, ты ж говорил, что слышишь голоса, хорошие голоса, наверное, как на детской площадке или в парке поблизости, и я старался их расслышать, но не смог расслышать ничего, кроме пульсирующей в моем сердце крови, и подумал, сердце, ты слушай, сердце, заткнись и попробуй расслышать голоса, и попробуй следовать за ними, остановись и слушай, и, когда мы оба остановились и зашли в тень под красной скалой, я и вправду услышал дыхание ветра и звук, как сдвигается пространство, но ничего, что звучало бы как человеческие голоса, лишь гулкие, пустые звуки, и было ужасно жарко, как же жарко здесь, сказал я, а разве тебе не жарко, спросил я тебя, но ты ничего не сказала, ничего не ответила, и потому я не знал, подумал ли я эту мысль или произнес реальными словами, и, когда мы встали и снова пошли, все, что я слышал, было шарканье твоих маленьких ног, топающих по земле, звук твоих шагов вроде звука-тени рядом со мной, и звук моих собственных шагов, а потом где-то вдалеке звук еще других шагов, идущих через пустыню впереди нас или же за нами, точно таких же, должно быть, трудно быть мертвыми, сказала ты, и я спросил, о чем это ты, хотя знал, что ты имела в виду, потому что тоже чувствовал себя как будто я мертвый, и мысли отскакивали от каждого камня и возвращались ко мне, и прерывали их одни только грозные раскаты грома, они нет-нет да и раздавались из тяжелых туч впереди нас, и тучи уже намного ближе подступили к нам, или мы подступали ближе к ним и ближе к орлам, которых теперь наконец-то слышали, их посвист и клекот на пронзительной ноте, звуки, которые потерянные дети приняли за звук смеха и плача, детского смеха и детского плача, как на детской площадке, где много-много детей собрались поиграть, разве что нет здесь детской площадки и игр никаких тоже, и ничегошеньки реального не слышно на земле, где они бредут, разве что шарканье их маленьких ног, звук их собственных шагов, бредущих по мертвой пустыне, по спаленным солнцем пескам, и, может быть, еще сотни или тысячи других потерянных шагов, наверное, трудно быть мертвым, думает один мальчик, трудно быть мертвым здесь, думает он и вспоминает, как однажды его мама кое-что ему сказала, она сказала, ангелы часто не ведают, с кем они, с мертвыми или живыми, сказала, ангелы забывают, хороводятся ли они с живыми или с мертвыми, но четверо детей знают, что они еще живы, хотя и бредут сквозь эха других детей, прошлых и будущих, которые опускались на колени, ложились, сворачивались калачиком, падали, пропадали пропадом, не понимали, живы они или умерли во чреве этой необъятной, ненасытной пустыни, где сейчас лишь четверо их бредут в молчании, зная, что тоже вскоре могут пропасть пропадом, думая, кого нам позвать на помощь, зная, что не к кому им обратиться в нужде, ни к людям, ни к ангелам, ни к зверям, и особенно не к зверям, ибо бесшумные, но коварные и хитрющие звери давно уж смекнули, что они уже пропащие, знают, что они скоро станут им мясом, видят, как неуклюже они ковыляют по этой пустыне, по этому неразгаданному миру, в котором все для них безымянно, и птицы, и скалы, и буши, и корни, мир, совершенно им чуждый и неуютный, заглотнет их в свою безымянность, как заглотнул каждого из всех других детей, но эти четверо упрямо продолжают свой путь, молча, стараясь не замечать эти мрачные мысли, пока младшая из двух девочек вдруг не говорит, поглядите, поглядите вон туда, в небо, поглядите, как эти орлы кружат в небе прямо над нами, поглядите, и остальные трое тоже глядят в небо и видят густую пелену дождевых туч впереди, прямо перед собой и не так уж далеко, и, конечно, видят тех странных орлов, летящих тесно сбитой стаей, а не поодиночке, как обычно летают орлы, но почему, спросила ты меня, Мемфис, почему те орлы летали так странно, Быстрое Перо, и почему то, и почему это, почему, ты приставала и приставала ко мне со своими сложными вопросами, пока мы шли навстречу грозовым тучам, приближались и приближались к ним, почему, где, что, спрашивала ты, но как, как я мог ответить на все твои вопросы, Мемфис, вопросы и снова вопросы, как устроены болота, для чего нужны колючки, почему я не смеюсь, когда сама себя щекочу, почему я вообще больше не смеюсь, почему в воздухе здесь пахнет как от куриных перьев, и почему, ты посмотри, почему эти орлы сейчас одной стаей летают над нами, скажи, ты думаешь, они сопровождают нас, они что, хотят нас съесть, или они защищают нас, и почему, да не знаю я, не знаю, не знаю, Мемфис, но нет, орлы не съедят нас, ни за что не съедят, сказал я, они присматривают за нами и оберегают нас, ну вспомни Воинов-орлов, помнишь, па все время нам о них рассказывал, спросил я тебя, и ты сказала, да, сказала, что помнишь, а потом сказала, а давай пойдем за ними, давай делать вид, что эти орлы не орлы, а воздушные змеи и нам нужно идти за ними, как, помнишь, когда мы запустили воздушного змея, что я посчитал блестящей идеей, и мы так и поступили, мы пошли за ними, крепко сжимая в руках воображаемые катушки с привязанными к ним воображаемыми стропами, и шли так какое-то время, больше глядя в небо, прикованные глазами к орлам воздушным змеям, шли вперед медленными шажками, как вдруг совсем внезапно впереди перед нами показался брошенный вагон поезда, ярдах в пятидесяти от нас, и мы заметили, что орлы больше не летят вперед, а только кружат над пустым пространством, где стоит вагон поезда, и как он попал туда, мы не имели понятия, но остановились и глядели на него, и я его сфоткал, и потом мы еще немного попялились на вагон, а потом взглянули вверх, где тучи совсем сгустились и уже собирались разразиться ливнем, и на орлов над нами, и теперь они летали идеальным кругом над вагоном поезда и ниже туч, и четверо потерянных детей тоже видят их, кружащих низко в небе под брюхом у дождевых туч, и решают идти прямо к ним, прямо вперед, и теперь, когда солнце тонет в небе, они идут быстрее, идут, пока не примечают далеко впереди брошенную гондолу, совсем еще маленькую издалека, но это точно гондола, и они идут прямо к ней и останавливаются у нее под боком, опирают спины о ее ржавую стенку, не решаясь зайти внутрь, пускай ее сдвижные двери широко открыты, потому что, сколько они ни прикладываются ушами к ее теплому железному боку, им слышится какая-то возня внутри, может, там человек или большое животное, и они решают не рисковать, разве что потом у них не останется другого выбора, никакого другого места, где укрыться от неумолимо надвигающейся бури, потому что угрожающие, налитые чернотой грозовые тучи нависают теперь прямо над их головами, и солнце уже заходит, и солнце уже заходило, и тяжелые грозовые тучи нависали прямо над нашими головами, и мы устали, и страх подкрадывался к нам с тобой, Мемфис, как всегда бывало при других закатах, и мы медленно пошли к вагону, и гадали, пустой ли он, безопасен ли, и надеялись, вдруг внутри завалялась старая еда, упакованная в коробку, потому что я знал, что такие вагоны перевозят коробки с продуктами из одного конца страны в другой конец страны, и тогда ты остановилась в нескольких всего шагах от вагона и сказала, что пускай я пойду и загляну внутрь и только после этого ты сдвинешься с места, и я тебя послушался, я медленно пошел, и мои шаги топали куда громче обычного по усеянной мелкими острыми камешками земле, пока я шел к вагону, который был большой и покрашенный красной краской, но краска местами облупилась, и под ней вылезла ржавчина, и сдвижные двери вагона были отодвинуты в разные стороны, и когда я остановился прямо перед вагоном, эти разинутые двери стали как окно, и через него я видел пустыню по ту сторону вагона, точно такую же, как с нашей стороны, разве что на той, за полосой пустыни еще высились горы, и солнце садилось за нашими спинами в плоский горизонт, а перед нами через двери вагона высились горы Чирикауа, и я поднял с земли камень, и крепко сжал его в руке, и заметил, что ладонь у меня потная, но я сделал еще три шажка, маленьких, и для замаха отвел назад руку с камнем, а потом медленно повел ее вперед, чтобы камень описал дугу и упал в вагон, медленно и мягко, типа я кидал мячик в руки кому-то твоего возраста, и камень стукнулся в металлический пол вагона, бумкнул, отозвался эхом, и сразу же что-то захлопало, как хлопают крылья, звук все нарастал, из-за чего я понял, что это не эхо, а реальный звук, и тут мы увидели его, огромного, с гигантскими распростертыми крыльями, крючковатым клювом и маленькой оперенной головкой, он заколыхался в воздухе, вырываясь из вагона, и полетел ввысь, пока не превратился совсем в крохотное существо, и влился в хоровод паривших над нами орлов, а мы глядели на них, зачарованные их кругами, как вдруг назад к нам полетел камень, камень, только что брошенный старшей девочкой из-за стенки гондолы через раздвинутые двери, настоящий, реальный камень, который мальчик и его сестра могли бы перепутать с эхо, как им и раньше случалось путать причину со следствием как нормальную связь между событиями, если бы не тот неоспоримый факт, что прилетевший к ним камень стукает мальчика в плечо, очень даже реально и конкретно и больно, так что его нервы, очнувшись, поднимают тревогу, и его голос взлетает до сердитого рыка, уй-я, эй вы, кто вы там, кто вы, я спрашиваю, кто это там, кричит он и слышит звук собственного голоса, и четверо детей с облегчением переглядываются, потому что это живой, настоящий голос, и им ясно наконец, что это не потерявшееся пустынное эхо, не звуковой мираж, вроде тех, что преследовали их всю дорогу, и тогда они улыбаются друг дружке, и сначала старшая девочка, потом младшая, а вслед за ней и двое мальчиков выглядывают из-за отодвинутой двери гондолы, и четыре круглых детских лица смотрели на нас с тобой с другой стороны старого вагона, такие реальные, что сначала я не поверил в их реальность, подумал, как такое может быть, или мне только кажется, потому что пустыня задуривает тебя, мы с тобой по себе это знали, и мне все еще не верилось, что они настоящие, хотя все четверо стояли прямо перед нами, две девочки с длинными косами, старшая в симпатичной черной шляпе, и еще два мальчика, один в розовой шляпе, и ни один из них не казался реальным, пока ты, Мемфис, не открыла свой рот, ты произнесла «Джеронимо-о-о-о», стоя на шаг позади меня, и мы услышали, что их лица ответили нам таким же протяжным «Джеронимо-о-о», двое детей, мальчик и девочка, говорят «Джеронимо-о-о» четверым детям, стоящим по другую сторону старой заброшенной гондолы, и всем им требуется несколько секунд, чтобы сообразить, что все они реальны, они и мы, мы и они, но когда до них всех доходит, то все они, те четверо и эти двое, общим счетом шестеро, заходят внутрь пустой заброшенной гондолы, а тем временем снаружи раскаты грома набирают силу, учащаются, отдаются гулом, точно разозленный морской прилив, и повсюду вокруг них стрелы молний вонзаются в сухие пески, взметывают и закручивают тучи песчинок восходящими вихрями, и эти вихри разом напоминают шестерым детям о мертвых, множестве мертвых, призраками выскакивающих из-под корки песков устрашать их, терзать их, а небо все гуще наливалось тьмой, я заметил, скоро настанет ночь, почему бы нам не развести костер, сказал я вам пятерым, ну, una fogata[98], сказал, и мы все согласились, что это правильно, и мы быстренько насобирали вокруг вагона прутиков, и веточек, и отсохших стеблей кактусов, и хотя они уже вымокли, мы свалили их в кучу посреди вагона, они сваливают их в кучу посреди вагона, а старшая девочка тем временем идет к здоровенному гнезду, свитому орлицей в углу вагона на паре параллельных деревянных перекладин, и осторожно выдергивает из него сухие веточки и траву и отдает другим детям, пока те все еще выбирают из кучи пригодные для костра ветки и стебли кактусов, переговариваются простыми словами, вроде «на вот, возьми эту, да смотри, она вся в колючках, а эта ветка подлиннее и получше», но тут видят, как старшая девочка забирается на чурбан, и заглядывает в орлиное гнездо, и что-то выуживает из него, и оборачивается к остальным детям с видом «смотрите, вот что здесь есть», и ее лицо озаряет широченная улыбка, а в руке она держит яйцо, еще теплое, держит высоко над головой, как трофей, и потом осторожно передает своей сестре, а та передает в руки новой девочке, а та передает дальше одному из мальчиков, а тот передает другому мальчику, тому, что щеголяет в розовой шляпе, они передают это яйцо из рук в руки, словно совершают ритуал, их руки чувствуют, как внутри трепещет что-то почти живое, а потом девочка вынимает из гнезда еще одно яйцо, потом еще одно, общим счетом их три, и трое из детей, две младшие девочки и один из мальчиков, держат их в сложенных ковшиком ладошках, а старшая девочка голыми руками снимает с перекладин все гнездо, соступает на пол, держа в руках гнездо, сложенное из прочно сплетенных прутиков и веток, и бережно устанавливает на пол посреди гондолы рядом с маленькой кучкой собранных остальными дровишек, и все они глядят на это гнездо, не зная, что им делать дальше, пока новый мальчик не достает из рюкзака коробок спичек, он чиркает спичкой о коробок и бросает в гнездо, где ее огонек тут же умирает, зажигает вторую спичку, и та гаснет тоже, и только с третьей попытки, когда он нагибается над гнездом и держит зажженную спичку у веточки, ему удается поджечь ее с сухого конца, а остальные дети напряженно глядят на нее, словно заклиная огонь разжечься, и он наконец разжигается, бежит по ветке, перебегает на прутик потолще, следом на другой, пока огонь не охватывает все гнездо, и, когда огонь как следует разгорается, две девочки и мальчик, которые держат в ладонях яйца, позволяют им скатиться в пылающее гнездо, и языки пламени лижут их, коробят, сваривают, и яйца готовятся в огне, пока несколькими минутами позже девочка постарше, отыскав на полу вагона подходящей длины прутик, не выкатывает все три яйца на пол вагона, прямо за внешнюю кромку огня, и велит остальным дуть на скорлупу трех больших яиц, и они дуют, пока скорлупа не остывает, и тогда они разбивают подостывшую скорлупу и счищают ее, и они впиваются в яйцо своими оголодавшими зубами, по очереди, сначала самая младшая девочка, потом мальчик в розовой шляпе, потом новая девочка, следом за ней другие мальчики и, наконец, старшая девочка, вероятно, ровесница новому мальчику, она была моего возраста, но лучше, чем я, умела командовать в этой своей большой черной шляпе, и пока я откусывал свою долю от мягкого яйца и пережевывал жесткий, как резина, белок, а потом его рассыпчатый желток, мне все время вспоминался взгляд, каким посмотрела на меня огромная орлица-мать, она посмотрела мне прямо в глаза, прежде чем вылететь в раздвинутые двери вагона сразу после того, как я бросил внутрь камень, и вдруг ты, Мемфис, вскрикнула, и мы все посмотрели на тебя, а ты что-то выплюнула себе в ладонь и зажала пальцами другой руки, и ты показала нам свой зуб, у тебя наконец-то выпал второй молочный зуб, и ты отдала его мне сохранить, сохранить на будущее, и когда мы поели, я сказал, почему бы нам на ночь не порассказывать истории, что мы и сделали, мы старались не заснуть, хотя местами и хотелось, и какое-то время заполняли пространство внутри вагона своими рассказами, и от некоторых сильно смеялись, громовым прямо смехом, как громыхавший и гремевший снаружи гром, но мы все были усталые и начинали мерзнуть, а буря все еще бушевала, дождь через раздвинутые двери немного заливал вагон и просачивался через ржавую крышу, и у нас закончились истории и прочее, над чем еще можно было посмеяться, и мы постепенно затихли, и, положив голову мне на колени, ты потянула меня за рукав и посмотрела мне в глаза, типа, говоря мне что-то, а потом и правда сказала, тихонько, типа, это был секрет, ты сказала, Быстрое Перо, и я спросил что, и ты сказала, пообещай, что завтра отведешь меня в Каньон Эха, и я сказал, да, Мемфис, обещаю, а ты снова сказала, Быстрое Перо, ну что еще, Мемфис, спросил я, ничего, Быстрое Перо, мне нравится, что я с тобой, и я хочу всегда быть с тобой, ладно, сказал я, окей, а две другие девочки тоже еще не спали, а мальчики, те заснули, думаю, потому что молчали и дыхание у них было медленное, и старшая девочка спросила нас с тобой, не хотим ли мы послушать последнюю историю, и да, да, да, сказали мы все, да, будь добра, и тогда она сказала, я расскажу вам историю, но, после того как расскажу, вы трое должны закрыть глаза и хотя бы постараться заснуть, и мы все ответили, что согласны, и тогда она рассказала нам такую историю, рассказала только вот это, что, когда они проснулись, орел все еще был там, и на том ее история заканчивалась, и ты не заснула, думаю я, но честно прикидывалась, что заснула, и то же делала младшая из двух девочек, пока вы обе не заснули по-настоящему, а я никак не мог заснуть, и старшая девочка тоже, и мы бодрствовали и подбрасывали прутики в умирающий костер, и она спросила у меня, как мы сюда попали, ты и я, и зачем, и тогда я рассказал ей, что мы сбежали из дома, и когда я сказал ей, для чего, она сказала, какая же это глупость, с чего это я вздумал убегать из дома, если у нас не было никакой настоящей нужды от чего-нибудь бежать, и она была права, я и сам это знал, но мне было так стыдно признаться ей, что она права, и вместо этого я сказал, что мы не просто так сбежали из дома, а что мы еще ищем двух девочек, которые потерялись, двух девочек, они дочки одной маминой подруги, а где они потерялись, спросила девочка, в этой пустыне и потерялись, ответил я, а ты их знаешь, спросила она, ну, тех двух девочек, которых вы ищете, а я сказал нет, тогда как вы собираетесь их искать, на что я ответил, не знаю, но, наверное, все же найду, сказал я, а если вы вправду их найдете, то как узнаете, что это они, если даже не знаете их в лицо, и тогда я сказал ей, а я знаю, что они сестры, что они должны быть в одинаковых платьях, и еще знаю, что их бабушка вышила мобильный номер их мамы у них на воротничках, какие глупости, снова сказала она и засмеялась, и ее смех был не зловредный, а такой, каким мама смеется со своим ребенком, чего ты смеешься, спросил я, и она сказала мне, что у многих детей, кому надо перейти через эту пустыню, мобильные номера вышиты на одежде их бабушками, тетками или кузинами на воротничках или внутри карманов, она сказала, что у самого младшего мальчика, который идет с ними и теперь спит рядом с тобой, номер телефона пристрочен к воротничку, что даже у них с сестрой на воротничках вышит номер материного телефона, и она сняла свою черную шляпу, и немного наклонилась ко мне над угольками костра, и пробовала показать мне изнанку своего воротничка, смотри, сказала она, да, вижу, ответил я, хотя, по правде говоря, мало что увидел, а просто почувствовал, как у меня кровь приливает к щекам и ко лбу, счастье еще, что ночь была темная и кругом темнота, разве что несколько угольков еще светились оранжевым на месте костра, доброй ночи, сказала она, и доброй удачи, да, и тебе удачи, ответил я, и доброй ночи, и ночь, наверное, не очень-то добрая, зато тихая, и шестеро детей свернулись калачиками вокруг умирающего огня, ноги одного касаются головы следующего, а его голова касается ног следующего, и почти все они, наверное, видят сны, за исключением самого старшего мальчика и самой старшей девочки, и они еще только соскальзывают в сон, когда ясно слышат позади себя последний треск веток, а издали к ним доносятся крики одинокой орлицы, она все просит вернуть ее яйца, и мальчик плачет и плачет, горько плачет, как, наверное, еще никогда в жизни не плакал, и шепчет, прости меня, орлица, я так виноват, мы были такие голодные, а девочка, та не плачет и не просит прощения, а думает про себя, спасибо тебе, орлица, пока эти оба наконец тоже не погружаются в сон, как остальные, и мальчику снится, что он юная индейская воительница по имени Лозен, которая однажды, сразу как ей исполнилось десять лет, вскарабкалась на одну из священных гор в Стране апачей и оставалась там одна-одинешенька четыре дня, а после четвертого дня, прежде чем ей вернуться назад к своему племени, гора дала ей силу, и сила состояла в том, что с тех самых пор она могла посмотреть, какая из ее вен становится темно-синей после того, как она пройдет круг, воздев над головой руки, и уже знала, где затаился враг, и могла увести своих людей от опасности, и в своем сне он был ею, и она уводила своих людей подальше от отряда, который мог быть отрядом солдат или полувоенных, они носили обычные для XIX века синие мундиры, а вооружены почему-то как в игре-стрелялке, и она прятала их всех в заброшенном вагоне поезда, и там в его ушах вдруг возникает, а потом давай снова и снова повторяться, точно навязчивый ночной кошмар, знакомая строчка, произносимая с фальшивым, наигранным пафосом всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, но каждый раз на этом месте строчка обрывалась, чтобы снова повториться с начала, всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, и повторялась до тех пор, пока не разбудила мальчика, мальчик внезапно открывает глаза, встряхивается ото сна и тянется дотронуться до своей сестры, спящей у него под боком, и испытывает огромное облегчение, убедившись, что она здесь, рядом с ним, ты спала рядом, Мемфис, и кудряшки твои были влажные, я вспомнил, как мама обычно нюхала твою голову, как нюхала букет цветов, и я никогда не понимал зачем, зато сейчас понял зачем, я наклонился над тобой понюхать тебя, и ты пахла нагретой пылью и брецелем, солено, но при этом еще и сладко, и тогда я поцеловал твои кудряшки, и, как только поцеловал, ты пробормотала какие-то слова, типа «орел» и «луна» или что-то типа «ореллуна», а потом снова принялась сосать свой большой палец и уже была где-то далеко-далеко, а я все смотрел вокруг в темноте, а рассвет еще не думал наступать, и я знал, хотя только сердцем, а не умом, что Воины-орлы все это время были с нами, гроза почти совсем выдохлась, и благодаря им мы были целы и невредимы, я знал это, они все время оберегали нас от всего, и я свернулся клубком на боку, и слушал, как дышат во сне остальные четверо детей, и тебя слушал, как ты сосешь палец, и представлял, что слышу не твои причмоки, а топот шагов, десятков, что это Воины-орлы вышагивали вокруг нас, твой палец чмокал, но это топали ноги и бились орлиные крылья и мысли типа «ореллуна», гром-и-молния набухает в небе, но наконец я снова закрыл глаза, я думал про орлов, я уплывал в мечты про орлов, и мне ничего не снилось, я крепко заснул, в кои-то веки, так крепко, что, когда проснулся, уже стоял ясный день, и я был совсем один в заброшенном вагоне поезда, я в панике вскочил, бросился к раздвинутым дверям вагона, выглянул наружу и увидел, что солнце уже стоит высоко над горой, и ты была снаружи у вагона, и у меня прямо отлегло, ты сидела на земле в нескольких шагах и месила грязь, я пеку нам на завтрак грязные пироги, сказала ты, смотри, видишь, у меня есть лук и стрела, значит, мы можем поохотиться на чего-нибудь, сказала ты и подняла с земли пластиковые лук и стрелу, они лежали рядом с тобой, где ты это взяла и где другие четверо ребят, спросил я, и ты ответила, а они уже ушли, они еще до восхода солнца ушли, а лук и стрелу, сказала ты, ты выменяла у старшей девочки на часть моих вещей из рюкзака, а она взамен дала тебе лук и стрелу, о чем это ты, спросил я тебя, о чем ты говоришь, повторил я и бросился искать по вагону свой рюкзак, а потом вывалил из него все на пол, я хотел проверить, каких моих вещей недоставало, и недоставало большой карты ма, и еще не было компаса, не было фонарика, и бинокля тоже, и спичек, и даже швейцарского армейского ножа не было, и я выпрыгнул из вагона с полегчавшим рюкзаком на плече, подошел к тебе и встал прямо над тобой, зачем ты это сделала, заорал я, а затем, что сегодня мы встретим па и ма и все эти штуки нам больше не понадобятся, Быстрое Жадина Перо, сказала ты, и ты говорила так спокойно, а я так был сердит на тебя, Мемфис, просто в ярости, откуда ты взяла, что мы сегодня встретимся с ними, спросил я, а ты сказала, я точно знаю, что встретимся, потому что па, видите ли, сказал тебе, что нашей поездке придет конец, когда у тебя выпадет второй молочный зуб, и пускай это были чушь и полная бессмыслица, я немного обнадежился, а вдруг мы правда сегодня найдем их, но все равно страшно злился, ты же отдала мои вещи, хорошо хоть, не отдала фотоаппарат и мои снимки, сказал я, и тут ты подняла голову взглянуть на меня и сказала, ну и что, мою книжку без картинок и мой рюкзак я тоже сменяла, а их-то на что, спросил я, на шляпы, ответила ты, одну мне, другую тебе, и показала пальцем на две шляпы, они валялись на земле в нескольких футах от тебя, одна розовая, другая черная, розовая будет твоя, а черную я возьму себе, сказала ты, а я давай глубоко дышать, чтобы еще сильнее не разъяриться, и уселся на землю рядом с тобой и подумал, а что, может, ты и права, во всяком случае, я понадеялся, что права, и нам больше не нужны все эти вещи, если мы и правда уже скоро найдем ма и па или они сами когда-нибудь вскоре найдут нас, я же видел горы Чирикауа недалеко, к востоку, и теперь, когда наступило утро, они оказались не такими уж высокими и ближе к нам, и карабкаться на них будет легче, чем мне казалось вчера во время бури, и, вероятно, мы всего за несколько часов долезем до самой высокой вершины, где Каньон Эха, и я щурился, чтобы мне было лучше видно, пока я изучал взглядом зазубренную кромку гор, где там самая высокая вершина, и жалел, эх, был бы у меня бинокль, и тут ты спросила, ну ты будешь на завтрак грязный пирог или как, и я улыбнулся тебе и сказал, да, пожалуйста, от кусочка не откажусь, и потянулся за шляпами, которые ты выменяла на наши вещи, и передал тебе розовую, а ты сказала, э-э, нет, моя черная, и мы с тобой давай мерить шляпы, то ту, то другую, а розовая и правда хорошо сидела на моей голове, а твоя смешно съезжала тебе почти на глаза, зато хорошо шла тебе, а ты была такая серьезная, когда резала грязный пирог большими кусками, а потом мы понарошку ели их прутиками, интересно, куда именно идут четверо детей, гадал я, пока делал вид, что жую, дойдут ли они, куда им надо, поможет ли им карта, я надеялся, что да, если они пошли напрямую, то еще до заката смогут дойти до железной дороги, я уверен, что дойдут, повторял я себе, пока мы с тобой собирались, чтобы идти дальше, и когда уже шли к горам впереди нас, я уверен, они скоро дойдут до железной дороги, и нам с тобой самим шлось легче и быстрее, чем я сначала думал, потому что солнце еще стояло низко и еще не наступила жара, а мы поели и отдохнули, и потому не уставали, и не так мучились жаждой, как накануне, и уже скоро дошли до склона гор и начали взбираться вверх по крутой тропке среди высоченных каменных столбов Чирикауа, они высились, как тотемы или небоскребы, и мы взбирались все выше, к самым высоким вершинам, взбирались и взбирались, шли и шли, пока не добрались до высокой долины, она отливала красным и желтым в лучах солнца, эта высокая долина, которую нам давно еще описывал па, но была еще прекраснее, чем он описывал, и мы долезли до самой высокой точки, куда там только можно долезть, и с нее увидели всю остальную долину, а потом нашли маленькую неглубокую пещерку и решили в ней немного передохнуть, мы же знали, что пришли правильно, потому что па как раз и говорил нам про такие пещерки, маленькие и неопасные, говорил, в них не бывает медведей или других зверей, потому что они слишком тесные и неглубокие, чтобы в них прятаться большому зверю, а когда мы немного отдохнули, тем более у нас теперь были шляпы и лук со стрелой, мы решили поиграть в апачей, как раньше играли с па, и я спрятался за углом скалы в пещерке, а ты тоже где-то там пряталась, и ты должна была искать меня, а я искать тебя, и кто первый найдет другого, тот должен крикнуть «Джеронимо», и тогда он победил, такие были правила, и я все еще прятался за скалой, когда ты ловко подкралась ко мне сзади и прокричала «Джеронимо», такая ужасно гордая собой, что победила, ты прокричала так громко, что твой голос мгновенно разнесся и вернулся к нам, четкий и сильный, «еронимо, онимо, онимо», тогда я тоже крикнул «Джеронимо», хотел проверить эхо, и мы услышали, как оно отскакивает от скал и возвращается к нам даже более сильным и долгим, «Джеронимо, еронимо, онимо, онимо», и мы с тобой ошалели от облегчения, или от радости, или от того и другого, потому что это оно и было, самое сердце Каньона Эха, мы нашли его, и вдруг мы с тобой как с цепи сорвались, в смысле с цепи по-хорошему, и давай хором орать наши имена, так что назад к нам прилетала какая-то мешанина, типа «ерофис, ерофис, фис», и я сказал, чш-ш-ш, цыц, и приложил указательный палец к губам в знак, чтобы ты секунду помолчала, потому что была моя очередь, это почему это, спросила ты, а я ответил, потому что я старше, и как раз набирал в грудь побольше воздуха, чтобы как следует прокричать мое имя, Быстрое Перо, и вдруг, я и приготовиться-то не успел, оба мы услышали кое-что другое, громкое, четкое и знакомое, оно летело к нам издалека, но прямо в нас и отдавалось от каждой скалы в долине, «очис, очис, очис», а сразу потом донеслось «трела трела, рела», и слова вдруг застряли во мне и не шли из живота наружу, потому что мой живот весь заполнился чувствами, как громом и вспышками молний, а голова заполнилась восторгом, ура, они нашли нас, наконец-то, и я на радостях даже лишился дара что-нибудь сказать, но все же смог, набрал побольше воздуха и как крикну, Быстрое Перо, и мы услышали, как оно возвращается к нам, мое имя, «перо, еро», и еще услышали, как они кричат нам «мы идем к вам, квам, вам», и, по-моему, что-то типа «стойте где стоите, ите, ите, ите», и ты стояла где стояла и сначала секунду помедлила, а потом тоже набрала столько воздуха, даже живот у тебя выпер, и выкрикнула его, выкрикнула свое прекрасное имя, и оно вернулось к нам сильным и мощным и заполнило весь воздух вокруг нас, Мемфис.