Архив потерянных детей

Он начинается на закате, когда на небе над ними и прямо перед ними собираются грозовые тучи. Зверюга по-прежнему скрежещет через бесконечную пустыню, без конца сотрясаясь и раскачиваясь на рельсах, угрожая развалиться, сойти с рельсов, засосать их в свое железное нутро. Их провожатый упился и снова дрыхнет, прижимая к расхристанной груди пластиковую бутыль неизвестно чего, вырученного в обмен на пустой рюкзак кого-то из мальчиков. Он дрыхнет без задних ног, может, совсем без снов или, наоборот, одолеваемый снами, черт его не разберет, и когда младшая девочка щекочет ему ноздри птичьим перышком, которое подобрала несколько дней тому назад, он лишь всхрюкивает, ерзает и продолжает как ни в чем не бывало дышать. Она хихикает, в ее молочных зубах тут и там виднеются прорехи, и поднимает лицо к небу.

Как вдруг на крышу их гондолы плюхается одинокая капля, тяжелая и прохладная. Следом плюхаются еще несколько капель. Шестой мальчик, он сидит скрестив ноги, расчищает перед собой место и ударяет кулаком по крыше гондолы. Удар отзывается глухим эхом в пустующем чреве гондолы. Потом еще одна капля и сразу следом другая стукаются о металлическую крышу. Мальчик снова бьет по крыше кулаком, потом кулаком другой руки – бух, бух – и снова – бух, бух. Теперь капли стучат по жестяной крыше чаще, охотнее, ритмичнее. Старшая девочка, сидящая на корточках, взглядывает вверх на небо, потом вниз на кусочек крыши перед своими по-лягушачьи согнутыми ногами. Она тоже стукает кулаком по крыше, раз, потом еще раз. Остальные тут же подхватывают пример и колотят, бьют, лупят по крыше, кто кулаком, кто разжатой ладонью. Один мальчик стучит по крыше дном полупустой бутылки с водой. Другой скидывает ботинки и ими стучит по крыше. Сначала получается не очень, но он быстро прилаживается и добавляет свои стуки к общим, ведь они колошматят зверюгу со всей своей нерастраченной силой, со всеми накопившимися страхами, ненавистью, напором, энергией, надеждами. И как только он находит свой ритм и держится его, ему уже не сдержать глубинный, нутряной, почти животный звук, сначала рык, раскатывающийся, заражающий остальных детей, на пике переходящий в буйный хохот. Они хохочут и рычат, как вольнолюбивые звери. Они окунают пальцы в растекшуюся вдруг грязевыми потоками пыль и разрисовывают этой грязью себе щеки. Едущие на крышах других вагонов только дивятся, заслышав обрывки учиненного ими грохота и их победный гвалт. Поезд проталкивается через завесу воды, через измученную жаждой пустыню, разевающую свои мелкие хляби, сколько позволяет иссохшая твердь, жадно ловящую живительную влагу нежданного небесного душа.

Наконец дождь стихает, и дети, выдохшиеся, мокрые, облегчившие души, лежат лицами вверх на крыше гондолы, ловя открытыми ртами последние капли. Их провожатый дрыхнет так же, как дрых, промокший, пропустивший в своей сонной одури безумство их веселья. И тогда старший из шестерых детей садится на крыше и обращается к остальным:

Все воины, между прочим, должны были заслужить себе свое имя.

И дальше рассказывает им, что в старые времена детям давали имена, только когда они немного подрастали.

Каждый должен был сам заработать себе боевое имя, говорит он.

И объясняет, что имена не составляли секрета, однако не позволялось, чтобы всякий встречный-поперечный не из семьи за просто так трепал их, потому что имя требовало к себе уважения, потому что было как душа человека, но также определяло его судьбу. Потом мальчик встает и осторожными шажками обходит всех пятерых детей и каждому шепчет в ухо его боевое имя. Они чувствуют, как сотрясается под ними поезд, слышат, как его колеса нарезают ломтями тяжелый воздух пустыни. Мальчик шепчет в ухо каждому его имя, и каждый во тьме ночи улыбается ему, принимая, признавая данное ему имя. Они улыбаются, наверное, в первый раз за многие дни, принимая как дар прошептанное им на ухо слово. Над пустыней темная безлунная ночь. Все они потихоньку сдаются на милость сну, сживаясь со своими новыми именами. Поезд еле ползет строго параллельно длинной железной стене, проталкивая себя все глубже и глубже в пустыню.

(ЭЛЕГИЯ ПЯТНАДЦАТАЯ)

Раскрывши навстречу ночи рты, они спят. Поезд тихим ходом катится по рельсам параллельно железной стене. Мужчина, приставленный к ним провожатым, из-под полей своей голубой шляпы по головам пересчитывает детей – всего их шестеро, семеро минус один. Мальчики, девочки: губы растрескались, щеки шершавятся. Они занимают собой все это пространство, застывшие, но теплые, уложившиеся рядком, точно новопреставленные покойники, вдоль металлической крыши вагона-гондолы. Дальше по обе стороны стены расстилается пустыня, и тут и там одинаковая. Вверху над ними безмолвствует ночь, темно-беспросветная.