Арлекин. Судьба гения

И вот резко разорвался печально-эпический строй повествования; быстрые, отрывочные фразы, сопровождающие основные, ключевые слова, вмиг создали дробность, тревожность, предупредили о надвигающейся вплотную опасности. Как раздувает ветер пожарище, вскидывая качающиеся багровые языки пламени на стену только отстроенного дома, так в причитаниях и криках распаляются пронзительные детские голоса: лижет, лижет кровавый язык белое дерево – так ласковый теленок вылизывает солёный камень, – но только от этих жарких ласк чёрные следы, как крылья сатанинские, на стене проступают, и чернеет стена, и накаляется, ползут из швов змейки дыма, и вот – вмиг объятая огнём, рвётся со страшным треском и искрами сыпучими – то пришёл шквал, разыгралась огневая стихия. А голоса всё добавляют и добавляют жару, вкручивают в толпу дробно несущиеся слова: «Сокруши-сокруши-сокруши-сокруши», и вторые тянут «мышцу грешному и лукавому», а третьи накатывают: «взыщется грех его и не обрящется».

То выкрикивается слово «грех», то «не обрящется» – и страшно, страшно: неотвратимо, неодолимо. Теперь уже страдающее чувство полностью выплёскивается на волю, и зала полна рыданий и гневных вскриков: «Погибнете, погибнете» – и множатся они, и растут, и падают на головы нечестивцев. А хор уже повернул к ним лица, поёт, глядя на них, но зал ещё не понимает, но чувствует и содрогается – так пробирает пламень песнопения. Оно не угаснет, наоборот, уже вселенский бушует пожар, порождая страстные слова, и упругая мелодия разрастается в своём волнообразном, качающемся движении, словно медленно раскручиваемая пружина, удивительная спираль…

Постепенно, очень постепенно утишаются голоса: ползёт откуда-то исподволь родившийся трагический шепоток, и его мягкие, женственные изгибы так и льнут к ушам. И вот финал: нежно-сердечное моление басов и сильные заклинания теноров: «Желание убогих услышал еси, Господи, уготованию сердца их вняло ухо твоё».

Тянется ещё, как душевная мука, звук, плывёт, а хор уже кончил, смолк, и с трудом переводят дыхание, и переглядываются друг с другом, и улыбаются, потому что дети есть дети, и нет им дела до взрослых страстей.

Церковники уже поняли, кто сии грешники и нечестивцы, но не решаются обсуждать – зал замер, и только принцесса и её свита разражаются аплодисментами, и с некоторым опозданием их подхватывают остальные, и даже сами нечестивцы – они ведут себя так, словно ничего не произошло.

Но вот хор снова начинает: на этот раз берётся стих из третьего Евангелия: «Врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною».

Чёрный вихрь взмывает со словами, в роковой поединок вступают голоса, и слышится боль, и ярость, и звуки соскакивают с одного уровня на другой, и мелодией подчёркивается уверенность в недалёком будущем, когда так и произойдёт, так и случится, и голоса пропевают слитно, единой силой: «предо мною». И замолкают.

Зал заворожён, широкий мятежный дух всех прохватил, и потому не многие видят, как преосвященный вручает Тредиаковскому листы, и тот, встав в позу, выжидает тишины.

Василий Кириллович делает серьёзное, слишком серьёзное лицо – все понимают, что это преувеличение, – и начинает читать: «Сатира о различии страстей человеческих».

Тут уж переглядываются со значением, ибо сатиру знают многие, но вот чтоб так открыто!..

Василий Кириллович читает, читает мастерски и доходит наконец до обличения некоего Варлама – двуличного чернеца:

Когда в гостях, за столом и мясо противно
И вина не хочет пить; да то и не дивно:
Дома съел целой каплун, и на жир и сало
Бутылки венгерского с нуждой запить стало.

Это прямой намёк на духовника императрицы Варлаама Троицкого – удар по всей партии, ведь ради него-то, поди, и писал Кантемир свою сатиру, чтоб его очернить, и читают её здесь перед всеми. А раз читают принародно, следовательно, карта его бита.

Все рукоплещут поэту, принцесса в благодарность даёт поцеловать ему свою руку. Праздник удался!

Слуги приглашают к столам, и перегляд Феофана и Тредиаковского тонет во всеобщей неразберихе. Поэт победоносно вскидывает голову, но во взоре преосвященного сквозит лишь смертельная усталость. Василий Кириллович сникает и вдруг, как удар, ощущает на себе взгляд: ненавидящий, прожигающий – бывший его префект Платон Малиновский смотрит на него. Обычный властный и надменный немигающий взгляд Василиска нынче полон такой лютой злобы и вместе с тем такой затаённой боли, что Василий Кириллович Тредиаковский невольно проникается к нему состраданием, жалеет своего кровного врага. Но поздно. Участь его предрешена. Здесь. Сейчас.

Вскорости Евфимий Коллети и Платон Малиновский заключаются в крепость. Феофан Прокопович не забыл им историю с переводом Рибейриного писания. Так нужно, дабы пресечь раздоры в государстве. Так нужно, и враги заточены в глухие казематы. На веки вечные.