Арлекин. Судьба гения

В такие минуты гордости, когда он думал только о своей жизни, о своём положении, он искренне считал себя лучше других, отличал себя от всех. Он теперь вовсе иной и далёк уже от юношеской восторженности и преданности Тредиаковскому, с которой, смешно теперь вспоминать, в рот смотрел заиконоспасскому пииту. Но, с другой стороны, кто, как не он, знает его истинную цену, его вечно сомневающуюся, робкую душу и пламенный до обидчивости темперамент, его чистое, порой до глупости, граничащей с нравственной слепотой, большое сердце. Да, он презирает Собрание, всех их, узколобых, рвущихся к поживе или тупо делающих свою нехитрую работу, но Василий Кириллович никак не подходит под их мерку. Он упрям – уверен, что нашёл свой путь в жизни, кажется, что он твёрдо знает, что хорошо, а что – плохо. Везунчик, обласканный Фортуной? Или глупец, кажущийся мудрецом? Его жалко, до слёз жалко, ведь не видит, что творится кругом. Или закрывает глаза?

Сам Адодуров давно уже ощущал отчаяние и пытался загнать его вглубь, внутрь души, но оно выплёскивалось, а сегодня так и вовсе разрушило все плотины. Ведь он всегда искал чего-то лучшего в жизни, и не для себя, мечтал сделать что-то значительное для всего человечества, для России, и тут порыв Тредиаковского был ему понятен, но в Академии он разочаровался, а всё ж служит и даже ругается на конференции… значит, верит во что-то? Во что? Какой смысл Собранию нашему? – мог бы и он воскликнуть.

Теперь, когда ясно видно, что рушится ими задуманное поистине великое начинание, смешно и горько наблюдать бычью упрямость Тредиаковского, старающегося вопреки русской пословице плетью перешибить обух. Ильинский первый заметил крах, а они считали тогда, что он болен и оттого бурчит. Нет, прав был Иван, сто раз прав. То, что возможным казалось в тридцать первом, в тридцать шестом ещё воодушевляло, а в нынешнем тридцать девятом откровенно пугает. Время стремительно изменилось. Ни Лексикона, ни Риторики не сделано, ибо некому делать – кроме него с Тредиаковским сей воз никому не по силам, академические немцы для этой цели не годны, а у них не хватает времени. Он – математик, в первую голову математик, а вынужден заниматься всем, кроме геометрии и алгебры, и видит Эйлера, бывает, раз в неделю. Обучение сенатских юнкеров грамматике и работа на Волынского – вот основные его занятия, а ещё переводы, правки и прочее, прочее, прочее.

Ну, положим, переводчики как-то подтянутся, хотя и мало это вероятно, да ведь их же самих раз-два и обчёлся: Шваневиц, Тауберт, Эмме, Волчков и Адодуров с Тредиаковским – вот и весь почти отряд на всю Россию. А новых русских людей не видно. В уставе записана гимназия при Академии, а где они – студенты? Всех Шумахер разогнал. Были в тридцать шестом выписанные из заиконоспасских школ способные юноши, он недолго поучил их: двоих, самых головастых – Виноградова и Ломоносова, – отправили в Германию изучать рудное дело, а остальные сгинули, какого-либо денежного вспомоществования лишённые. Некого учить, некого в замену готовить, а в одиночку… темень в душе.

Он заметил трактир и завернул в него, спасаясь от замучившего вконец снега. Сел в углу и попросил шкалик и варёных потрохов – трактир был из наидешёвейших. От мерзкой белой водки сразу стало тепло, но хандра не отпускала по-прежнему, и он всё размышлял, размышлял, пропуская стопку за стопкой, но только мрачнел от них ещё больше.

Почему набросился он сегодня на Тредиаковского? Ведь тот по сути прав, а что до оскорбления, так в запале им приходилось и не такими словами обмениваться когда-то. Когда-то – это печальное словечко завертелось в мозгу и постепенно истаяло.

Спесь захотел сбить? Да если даже и так, то всё ведь от собственной гордыни случилось, а зачем, почему? Отчего вдруг подпел Тауберту? Кто-кто, а Василий Кириллович имеет право критиковать! Он же лучший в России переводчик, это любому ясно. Но что-то он такое затронул…

Если приглядеться, Тредиаковского должно быть жалко. Как бы ни силён был Куракин, а он один покровительствует своему стихотворцу. Немецкие виршеплёты крепко при дворе угнездились, затирают Василия Кирилловича. Обидно, что ни говори, – перевёл книгу об Оттоманской Порте, а почести всё урвал Штелин, что её с итальянского на немецкий пересочинил. Да и оды Штелиновы теперь всё больше в ходу. А ведь было и наоборот – Юнкер «Гданскую песнь» переводил… Тут, понятно, вины особой за Штелином и Юнкером нет – делают, что приказано, но досадно, досадно, что в России нынче не родной язык при дворе заправляет. Он хорошо понимает Василия Кирилловича, ценит его рвение.