Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Осинов не мог этого не заметить. Другу он сочувствовал, но был суров. Мировая драматургия подсказывала ему, что дело дрянь. Если Романюк заложит, а скорее всего так и будет, поскольку женщина по природе своей не способна долго хранить тайну, им — вилы. «Вилы» в этом смысле обозначали образное выражение процесса протыкания шеи острыми кончиками сельскохозяйственного инструмента, что было совсем не смешно.

Его ответ Саустину сорвался с губ как спринтер.

Как деятель, имеющий отношение к Шекспиру и почти художник слова, коротышка Осинов живописно расписал Олегу веселую картину последствий провала и разоблачения, в котором изгнание из театра и запрет на профессию были не на центральном месте. А на центральном, главном месте Осинов изобразил уголовку, точнее, уголовное преследование за склонение артистов к мятежу и перемене власти в государственном учреждении неподалеку от Кремля.

«Ой!» Саустину захотелось курить, но курение в «Маке» не поощрялось.

— Ой, — повторил он Осинову, — пойдем выйдем.

Вышли, отошли на положенных пятнадцать, закурили как звери, и Олег потно ощутил страх.

— Что делать, Иосич? — спросил Саустин.

Осинов брезгливо отбросил окурок в урну, помрачнел.

— Надо с ней помириться и снова вовлечь в общее дело, — сказал он.

— Исключено, — сказал Саустин. — Я ее знаю. Она не поворачивает.

— А припугнуть?

— Бесполезно.

— Тогда не знаю, — сказал Осинов. — Выход один.

— Говори!

— Нейтрализовать.

Саустин снова вздрогнул от страха. Вздрогнул всем режиссерским нутром своим, которое в данном случае совпало с еканьем в собственном животе, вздрогнул и ощутил погибельный смысл этого выражения, которое часто встречал в сми и смысл которого хорошо знал. «Кто будет нейтрализовывать?» — спросил он себя. Он, Олег Саустин, муж и режиссер, в чьих руках совсем недавно билась ее пылкая худоба? Исключено. Тогда кто? Завлит? Этот толстенький лысак-коротышка, повернутый на Шекспире? Стрелять ее будет, душить артистку короткими толстыми пальцами-сардельками, топить, вешать, морить голодом? У него хватит решимости, воли? Бред!

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Нейтрализовать как? Ты идиот? Как ты себе это представляешь?

— Пока не знаю.

— Я против, Иосич! Категорически. Как каждый нормальный человек. А ты, похоже, поехал, ту-ту, Иосич, полный вперед…

«Поехал ты! — захотелось заорать Осинову. — Ты, блин, художник, придумал фуйню с переворотом и захватом власти, ты втянул меня, просветил и втянул в дело неплохую артистку Романюк, которая оказалась Козловым и подсунула мне фуфло. Все ты, художник! Теперь, когда она соскочила и наверняка заложит, ты, художник, вроде как ни при чем? чччеловек! Тебя выбросят из театра, хотелось ему заорать, это дело твое, но я быть выброшенным не хочу. Театр у деда не особо почетный, но у меня здесь теплое место, я к нему привык и ко мне привыкли, я здесь живу, хочу дальше жить здесь. Вопрос для меня — жизни и смерти, Олежек! Нейтрализовывать, значит нейтрализовывать, Олежек! Мне все равно! Шла бы речь о тебе, дорогая моя растущая личность, я бы, поверь, тоже не колебался — вот такой я открытый человек!..»

Так он орал. Про себя. На деле натянул поглубже шапку, раскурил подмерзшими пальцами еще одну сигарету и вместе с дымком выкашлял из себя простые слова:

— У нас нет другого выхода. Сам к этому придешь.

— Иосич, я этого не слышал. Никогда и ни от кого, от тебя тоже не слышал. Ты понял?..

— Понял. Что ты дурак. Но скоро ты поумнеешь.

29

В театре с утра могильно, тихо, тускло.

Машет шваброй по полу уборщица Сара. Она из Баку, но без театра жить не может.

Редкие звуки отзываются эхом.

Экономный дежурный свет лишь неярким пятном освещает безлюдную сцену и зловещий зал, они величественны, но лишены энергии, они романтичные мертвецы.

Искусство театра не живет без людей.

Без артистов театр пуст, холоден, не нужен.

Они, звуки и живая энергия приходят на репетицию к одиннадцати, иногда, когда готовый спектакль идет к премьере и на выпуск — еще раньше, к десяти.

Без них в одиночестве и покое благоденствует разлегшийся на батарее театральный кот Зуй.

Без них скучают, развлекаясь планшетом, охранники на вахте. Иногда проскочит меж ними анекдот, смешок, новость, можно им, втихаря от пожарника, вскипятить и выпить чайку, а можно и покемарить, поскольку в театре с утра посторонних глаз нет.

Но вот хлопнула входная дверь.

И, обтираясь с улицы, зашаркали по половому коврику аккуратные ботинки.

Первым по старой театральной привычке вошел в театр худрук. Пятьдесят лет подряд приходил он к этому времени в любимый и единственный другой свой театр, им. Маяковского, еще при Гончарове. Но вот уже и Гончарова давно нет, и театр у Армена свой, а привычка приходить раньше всех осталась и не вытравить ее временем и пространством из великого артиста.

Охранники вытягиваются, приветствуют старшего по званию, вручают ему корреспонденцию. Худрук кивает, здоровается с подчиненными и скрывается на лестнице, ведущей в кабинет наверху.

— Совсем каску сорвало, — шепчет охраннику Геннадию охранник Василий. — Скоро по ночам приходить будет.

Капитан на судне — жизнь начинается.