Арминута

Потом она потихоньку начала вставать, и соседки, заметив это, перестали нам помогать. Но мать по-прежнему не занималась никакой работой по дому: как только появились силы, она стала подолгу гулять в кипарисовой аллее, ведущей к кладбищу. Она теперь всегда надевала черное и перестала расчесывать волосы, похожие теперь на редкие листья, оставшиеся на ветвях дерева зимой. Как-то утром я спросила, могу ли пойти с ней, но она даже не взглянула на меня и ничего не ответила. Я шла на шаг сзади, и за два километра мы не перемолвились ни единым словом. Оживилась она только раз – припав к земле, укрывшей Винченцо: со дня своей смерти он стал единственным ребенком, имевшим для нее значение.

На обратном пути я наблюдала за ней, снова упрямо шагавшей впереди: специально шла медленнее, подстраиваясь под ее темп. Сорняки на обочине царапали ей ноги, но она не обращала на них внимания и по-прежнему виляла то вправо, то влево, не замечая опасности. Клаксон заставил ее отпрыгнуть в сторону прежде, чем я успела сообразить, куда бежать, и боль вдруг превратилась в гнев, вмиг испепеливший все мои чувства к ней. Вот, значит, какая ты, страдающая мать местного сорвиголовы: все для него, лежащего под еловой доской, и ничего для меня, выжившей! Уж наверное, отдавая меня, кроху всего нескольких месяцев отроду, чужим людям, ты такой не была! Я догнала ее, потом обогнала и продолжила идти вперед, не оглядываясь, чтобы убедиться, удастся ли ей увернуться от очередной машины: хотят видеть живой – пусть сами за ней следят, кто угодно, только не я.

Через несколько дней в наш домофон позвонила синьора Перилли, спросив меня или Адриану. Мы тотчас же спустились: было бы стыдно принимать ее дома.

– Завтра же возвращайтесь в школу, обе, – не терпящим возражения тоном велела она, не добавив больше ни слова. Муж ждал ее в машине, даже не заглушив мотор.

– Я вернусь потому, что сама этого хочу, а вовсе не потому, что скучаю по какой-то училке, – проворчала Адриана, взбираясь по лестнице.

После уроков нам теперь приходилось готовить на всех: обычно жидкий овощной супчик с горсткой пасты. Первые несколько раз, если сестра за мной не следила, я то наливала в кастрюлю слишком мало воды, то переваривала лапшу.

– Какая же ты все-таки бестолковка, – обескураженно повторяла она. – Ничего руками делать не умеешь, только ручку держать.

Сама она ко всем прочим талантам еще и прекрасно торговалась: покупая килограмм картофеля, всегда могла выклянчить у зеленщика еще пару морковок и луковицу на овощной бульон, а у мясника двести граммов свежей требухи и обрезков для несуществующей собаки: их мы тоже отваривали, но ели, разумеется, сами. Сегодня я бы не стала употреблять в пищу ничего похожего на наш тогдашний рацион: меня тошнит, стоит только почувствовать запах вареного ливера.

– Запишите на наш счет, в конце месяца папа заплатит, – обещала Адриана лавочникам. Шустрая, деловая, с уже раскрытой хозяйственной сумкой в руках, она в два счета обезоруживала любого. Я возвышалась позади нее в качестве безмолвного подкрепления и частенько, закрывая за собой дверь, ловила тревожные взгляды вслед. Но обслуживали нас безропотно.

Впрочем, сестра тоже не была железной. В минуты слабости она укрывалась у вдовы с первого, в обмен на компанию и мелкие услуги получая ласку и заботу. Джузеппе она забирала с собой, «иначе он тут совсем с голодухи помрет», как она заявила однажды вечером, поднявшись наверх со спящим малышом на руках.

Мать, в свою очередь, совсем перестала чувствовать голод и о том, что мы можем хотеть есть, совершенно не думала. Отец, возвращаясь со смены, иногда приносил немного мортаделлы или соленых анчоусов, если магазин еще был открыт, а в остальном довольствовался нашей стряпней. Повлиять на жену он даже не пытался.

После обеда она, безвольно уронив руки, оставалась сидела за столом. Дома в это время обычно никого не было. Я отрезала кусок хлеба, мазала его маслом, клала на тарелку и подталкивала в ее сторону, но не слишком близко. Потом садилась напротив и начинала есть, время от времени осторожно, одним пальцем, подталкивая тарелку чуть ближе: если ее не принуждать, она могла с безразличным видом откусить кусочек, который жевала так медленно, будто забыла, как это делается.

– Соли не хватает, – сказала она в один из таких дней.

– Прости, я забыла, – я передала ей жестянку.

– Да нет, и так неплохо, – и доела кусок, который держала в руках. Потом снова начались долгие дни в молчании: она словно язык проглотила.

Но как-то в воскресенье, увидев, как я сражаюсь с луковицей для бульона, проворчала:

– Вечно один только суп. Ты что, не можешь даже соус состряпать?

– Нет.

– Просто налей на сковородку масла, добавь лук и обжарь.

Мы дождались, пока в кухне запахнет золотистым луком. Потом она открыла закатанную нами в августе бутылку томатной пасты, которую я вылила в кастрюлю, и принялась давать указания, как прикрутить огонь и какие добавить травы.

– Давай научу, как сделать пасту, – сказала она наконец. – Не бойся, навык приходит с опытом.