Аромат изгнания

– Предположим, понимаю. Но есть еще загвоздка: «я люблю тебя» в конце тоже не годится.

– А что вы хотите написать? «Вернись, дорогая Надия, я тебя не люблю. Фади». Так?

Он не нашелся, что ответить.

– Вы хотите, чтобы она вернулась, не так ли?

– Конечно!

– Тогда доверьтесь мне и пошлите ей это письмо.

Он вырвал письмо у меня из рук и бросил на стол несколько ливанских фунтов. Я смотрела ему вслед, желая удачи бедной Надие.

Когда вечерело, я продолжала работать как можно дольше, при свече, потому что не хотела возвращаться домой и снова быть одна. Улица вдруг становилась другой, вечер располагал к близости. Мне часто приносили одеяло, чтобы я не простудилась, и я перебирала в темноте истории, как четки. Потом я убирала пенал, относила стол в лавку Валида на углу улицы и поднималась на пятый этаж, в квартиру. Я всегда медлила, прежде чем повернуть ключ в замке. В доме царила гнетущая тишина, потому что Луна, как правило, здесь не ночевала. На мгновение мне казалось, что сейчас появится Амбра. Я прислушивалась, ловя ее звонкий смех. Я зажигала все лампы, даже в комнатах, куда не заходила. Я почти ничего не ела и бродила по комнате Амбры, искала ее запах в каждой одежке, трогала то, чего касалась она. Рисунок, который она подарила мне на свой день рождения, висел на стене: «Я люблю тебя навсегда, мама! Да здравствует жизнь!»

Я ложилась на ее кровать и лежала, скорчившись, баюкая свою боль. Свет горел всю ночь. Я заставляла себя не спать до рассвета, боясь, что монстры снова явятся ко мне ночью. Когда в комнату проникал дневной свет, я могла уснуть, потому что находились другие души, готовые сразиться с ними.

Иногда Луна вообще не приходила домой по нескольку дней. Время от времени я заставляла себя ждать ее у школы после уроков. Я видела ее такой, какой никогда не знала, живой и веселой луной в окружении подруг.

Голосок Амбры звучал у меня в ушах: «Мама, вы достали Луну с неба? Скажи, мама, Луна знакома с солнцем? Она дружит со звездами?»

Когда Луна видела меня, ее лицо каменело, а взгляды, которые она на меня бросала, были полны ненависти.

– Что ты здесь делаешь, Луиза?

– Я пришла посмотреть, все ли с тобой хорошо.

– С каких пор тебя это интересует?

Я хотела с ней поговорить, но чаще всего не могла ничего ответить. Я молча уходила, не в силах разбить скалу горя, в появлении которой сама была виновата.

Я все испортила, дедушка. Как тебе, должно быть, стыдно за меня! Я хочу верить, ты видишь только то, что осталось во мне хорошего: память о тебе и об Амбре и мое перо, которое скользит по бумаге, рассказывая десятки жизней.

Я погружалась в чужие жизни, я вживалась в них, чтобы забыть свою, загубленную. Боль подстерегала меня с утра, ожидая, когда я проснусь. Она сопровождала меня весь день, совершая те же жесты, что и я. Питалась я кое-как. Когда в доме нечего было есть, я ела одни только фрукты у Валида.

– Я плачу тебе фруктами, поэтесса, – говорил он.

– Но ты еще не просил у меня никаких стихов!

– Дай срок…

Страдание покидало меня, только когда я достаточно глубоко погружалась в чужую жизнь. Я уносилась далеко от всего и хмелела. Только это и помогало мне держаться.

Вливание эмоций для спасения разбитого сердца…

Я проживала тысячи жизней, бережно собирая их обрывки, которые мне могли поведать. Как мы все были мужественны! Наши дороги были вымощены слезами, но с какой энергией продолжали мы свой путь! В обмен на мои стихи я получала деньги, пищу или маленькие подарки. Я бережно хранила их, помня, что сказал дедушка, когда я в первый раз получила деньги за одно из моих стихотворений: «Ты заработала это самым достойным образом: подарив радость».

Однажды утром Наиля Нава, женщина, живущая по соседству, пришла и села напротив меня. Она одна растила сына Гассама после смерти мужа четыре года назад. Я сразу поняла, что у нее что-то неладно.

– Луиза, я так не могу. Гассам больше не слушается меня. Ему семнадцать лет, и он делает, что ему вздумается. Уходит, приходит. Ни здравствуй, ни до свидания. Будь жив его отец, он бы так себя не вел.

По мере того как она говорила, во мне рождалось чувство, потому что я думала о Луне, тоже замкнувшейся в молчании по моей вине. Я стала расспрашивать Наилю.

– Гассам говорит о своем отце?

– Никогда. Ни разу с тех пор, как он умер. Когда я говорю о нем, он отвечает, что у него вовсе не было отца.

Наиля совсем приуныла. Мне очень хотелось отослать ее, потому что она принесла с собой эту смутную печаль, хорошо мне знакомую, от которой я так старалась бежать.

– Приходи завтра. Я напишу стихотворение для твоего сына, – сказала я ей.

Она поблагодарила меня. Я смотрела ей вслед.