Артуш и Заур

— Да, да. К счастью, каждый день в деревне устраивались свадьбы. Меня приглашали почти на все. И просили благословить молодых. А я старалась не обидеть людей, исполнить их желания. Совру, если скажу, что всегда получала удовольствие от этих свадеб, да и вы в это не поверите. Чаще всего я устаю от шумихи, от сутолоки, утомляюсь. Но мне не хотелось никого обижать, я приходила на свадьбы, выступала и танцевала — хотя и не задерживалась до конца. Как-никак, мне нравится быть среди своего народа, делиться с ним. Очередная свадьба была свадьбой моего родственника, и потому я должна была присутствовать там с самого начала и хочешь — не хочешь, остаться до самого конца. Я не могла усидеть в палатке и поэтому часто выходила, заходила на кухню, беседовала с родственниками. Женщины, засучив рукава, готовили всякие блюда, изо всех сил стараясь услужить гостям. То, что я попала из сухой, официальной жизни города в теплую, близкую, родную мне жизнь села, вызвало в моей душе такие сладкие, такие нежные чувства, что мне казалось, будто я в раю. Вдруг мое внимание привлекла шумиха в палатке. Я последовала туда. Высокий молодой парень метался, как разъяренный тигр, расталкивал всех, кто пытался его успокоить, и кричал музыкантам:

— Сыграйте мою песню, побыстрей, или же кому-то не поздоровится.

Бедный жених боялся приблизиться к нему, но пытался успокоить его на расстоянии:

— Родной, ты хоть скажи, как называется твоя песня, чтобы эти бедняги знали, что играть.

— Но ведь они должны знать, почему они не знают? Побыстрее, сыграйте мою песню! — не усмирялся парень.

Кто-то из присутствующих подсказал, чтобы позвали его мать, может она знает, как называется эта мелодия. В палатку срочно привели жалкую женщину в фартуке, которая занималась мытьем посуды. Я ее не знала, значит, она была не из нашего села. Мне казалось нормальным, что парня я не знаю, ведь я не могла знать парней в селе, но пожилых-то я должна была знать. Я спросила одного из своих родственников, кто этот парень. «Они беженцы, — сказал тот, — из Лачина, обосновались в нашем селе». Бедная мать, вытирая руки о фартук, подошла к своему сыну, метавшемуся посреди палатки:

— Да проклянет тебя Бог! Сынок, ты опять опозорил меня на людях. Зачем же ты так делаешь? — сказала она и попыталась вытащить его из палатки.

— Тетушка Гызбес, — сказал жених, — если ты знаешь, как называется его танец, скажи, чтобы сыграли, пусть станцует и уходит.

— Сыграйте песню «Мой Лачин», — сказала она жалобно.

Музыканты стали играть «Мой Лачин». Парень стал крутиться посреди палатки и с каждым его оборотом палатку охватывал резкий запах пота. Стоять рядом с этим парнем, белая рубашка на котором была в желтых разводах пота, не зажимая носа, было невозможно. Чуть спустя парень вновь стал кричать:

— А почему вы не поете? Что, язык отсохнет, если споете «Мой Лачин»?

Бедный певец запел. Он пел, а пьяный парень размахивал руками посреди палатки. В сердце моем раздавался стон, росла боль, и мне было больно за Лачин. Эта несчастная земля стонет под ногами армян, а здесь терпит от нас оскорбления. Наконец мать насильно выволокла его из палатки. Вышла танцевать группа парней, дожидавшихся своей очереди. По правде говоря, танцевали они красиво. Через некоторое время из танцующих не осталось никого, за исключением двух парней, остальные поклонились гостям, музыкантам и вышли. Один из двоих дал музыкантам деньги и заказал песню:

— Братец, сыграй и спой мне «Джимми».

Сначала я не поняла, что это значит, но когда зазвучала песня, до меня дошло, что это песня из фильма, в котором играет Митхун Чакраборти. Один из парней то прыгал, как обезьяна, то извивался, как змея. Бедный певец, только и делал, что повторял три-четыре слова, а парень иногда кричал:

— Ну что ты делаешь, пой правильно!

Эта сцена вмиг поменяла мое настроение, будто мое сердце крепко-крепко стиснули.

Мне стало трудно дышать, и я пулей вылетела из палатки. Дом наш находился поблизости, я забежала в наш сад и обильно блеванула у гранатового дерева. Я ужасалась тому, что наши сыны, которые должны вернуть наши земли, оберегать нашу Родину, все подобным вот образом забудут о своих корнях, танцуя «Джимми», забудут о Карабахе, станут манкуртами.

— О Аллах, о Аллах, помоги, — сказала я, воздевая руки к небу.

Рушвия сказала эти слова, воздела руки к небу и стала молиться со слезами на глазах.

Хотя запах пердежа уже покинул купе, Заур почувствовал головную боль и тошноту, вышел в тамбур, высунул голову в открытое окно и стал жадно глотать чистый воздух.

2