Читаем Арзамас полностью

Арзамас

Это я тебе перечисляю, чтобы ты знала, как я помню все! Ссориться с тобой надо было, а не молчать. Знаю, что многие вещи ты вернуть не можешь, кто знает, кому ты их отдала. Но часы и кольцо верни, это все, что у меня осталось от папы.

Дочка

Господи!

Прекращение работ

Когда около девяти утра в четверг, 20 января 1862 года, брат Эмили Дикинсон Уильям вернулся из Вашингтона, он вместе со своей женой Сюзанной и младшей сестрой Лавинией вошел в спальню, где были зашторены окна, и сказал: «Мы отсюда не выйдем, пока ты, дорогая сестра, не встанешь с постели». На что Эмили Дикинсон послушно приподнялась и села. Брат и сестра вышли, оставив невестку, чтобы та помогла ей одеться.

— Пришло время оставить математическую логику, к какой бы поэзии она ни была в состоянии тебя привести, — обратилась к ней кротким тоном невестка, пока подавала Эмили детали дневного туалета. И добавила:

— Ни одна идея об управлении действительностью никогда не приносила ничего хорошего.

— Мне следовало бы предвидеть, что я направляюсь к пропасти, — пробормотала поэтесса.

— Но риск был неодолим, — утешала ее невестка, — я это понимаю, и сопротивляться ему мог бы только кто-то намного более опытный, чем ты, и с более развитыми социальными умениями, чем у тебя когда-либо будут.

Когда начало смеркаться, Эмили Дикинсон занесла в дневник впечатления того дня, из этих записей сохранилось всего несколько фраз. Там было написано: «Если бы человек был способен соотнести свои возможности с требованиями реальности, по свету бы кружило много счастья. А так, все тщета и духовная мука. Любить нелегко, но все равно, стоит попытаться, хотя бы и свидетелем собственного падения». И еще на полях страницы было записано совсем мелко: «Встану, как только смогу».

Девятый удар

Мама

Что ты делаешь, котенок?

Дочка

Мама, какая ты молодец, смотри, как хорошо ходишь!

Мама

Что ты делаешь?

Дочка

Пишу, мама.

Мама

Золотко мое. Только, знаешь, я не хочу в дом престарелых.

Дочка

Я тебе сто раз говорила, ни о каком доме престарелых и речи не идет. Поэтому я плачу всем этим женщинам, которые с тобой сидят, пока я на работе. А ты вдруг про дом!

Мама

Зачем нам все эти женщины? Я всех уволю. Мне никто не нужен.

Дочка

Хорошо, мама, ты есть хочешь?

Мама

Что ты мне даешь эту гадость? Знаешь ведь, что я не люблю куриные грудки. Хочу говяжью котлету. (Зажигает сигарету.)

Дочка

Что это ты делаешь?

Мама

Курю.

Дочка

Мама, ты никогда не курила, что на тебя нашло?

Мама

А сейчас мне нужна сигарета.

Дочка

Кардиолог должна прийти с минуты на минуту. Десяти часов не прошло, как у тебя случился девятый микроинсульт. Ты не могла ходить. Пожалуйста, отдай мне сигарету.

Мама

Не отдам.

Дочка

Что доктору скажем, когда она сейчас войдёт?

Мама

Я скажу, что ты курила.

Прозрение

«Я держала свою надежду за горло и, наверное, целую вечность не позволяла ей меня оставить», — казалось, что поэтесса обращается к кусту, рядом с которым сидела. «В любом случае, — продолжила она бормотать, — это длилось слишком долго и несоразмерно положению дел. Я должна была видеть, мне предлагалось множество доказательств, но я стояла на своем. Я не хотела оставлять надежду, хотя очень скоро она стала безосновательной. Я предлагала свое сердце на ладони, как неуместный дар. К сожалению, это было лишним, и только молчание возвращалось ко мне. Но все равно, я любила больше, чем обещал завтрашний день.

В конце концов, на смену моей безоговорочной склонности пришло отрезвление. Все мои мечты отреклись от меня. Действительность немилосердно свидетельствует о масштабе поражения и гибели. Это цена, которую я должна заплатить».

Потом Эмили встала с намерением вернуться в дом, но еще раз оглянулась на море. «Если бы рядом кто-нибудь заплакал, в тот момент, когда жизнь мне помогает наказанием, то я в своем недостойном случае нашла бы опору в чьей-то печали, — подумала она, — может быть, мне стало бы легче».