Асафетида

— Да похуй вообще на эту блядь, — отвечаю я. Сам не понял, как с языка сорвалось.

— Ну почему ты так? Она же тебе нравится, — заступается за одногруппницу Олечка. — И вот сейчас ты еще раз это доказал.

— Нравится? С чего ты взяла? Мне вообще только ты нравишься! — Мой взгляд опускается в ее декольте.

Щекотка добирается мне до низа живота. Оля замечает мой стояк и знает, что я знаю об этом.

— Ваня, ты знаешь, тебе вообще нельзя пить… Нет, не надо, — шепчет она и поправляет лифчик. — Убери, — слабеньким движением отлепляет мою ладонь от своей маленькой груди, в глазах у нее фальшивый испуг. Но я-то вижу, что ей надо.

Куда собралась?!.. Сиди, бля!..

— Я думала, что ты хороший, а оказалось, гнилой внутри!

А я думал, что у тебя на манде волосики…

Гостья расправляет между ног порванное платье и вылетает в прихожую. Я слышу, как она обувается.

Замок защелкивается вместе с ударом стальной двери. Как только на лестнице стихает быстрый стук каблучков, из-за двери раздается голос Точкина:

— Иван, у вас всё нормально?! Иван?! — Он несколько раз давит на кнопку звонка.

Вместо желаемого: «Сплю я», — мой речевой аппарат выдает невнятное полуматерное: «Сбля», — похожее на звук рвоты.

— Иван! Откройте, пожалуйста! Вам нужна помощь!

— Ёбаный Боже! Тебе самому помощь нужна! Психиатрическая! — Я сам удивился тому, что без единой запинки выговорил эту непростую лексему. — Спать иди! Дебил контуженый!

Шагов не слышно, снаружи тихо. Видимо, он остался дежурить у двери.

Делать нечего, я наливаю еще шампанского и уныло гляжу в экран поверх нетронутой еды на столе. Там всё тот же «голубой огонек», но только публика за столиками поменялась. Никого из этих новых я не видел раньше, кроме единственной старухи — знаменитой эстрадной певицы, народной артистки СССР. Правда, кажется, она умерла еще в прошлом году. Или я путаю с кем-то? Чтобы проверить, я беру смартфон, но не могу набрать ватными пальцами шесть цифр пароля. На экране старуха поднимается на новогоднюю сцену и подходит к микрофону.

Нарекает жабу Иваном
(Грех велик христианское имя
Нарещи такой поганой твари!).
Они жабу всю потом искололи,
И ее — ее ж кровью напоили;
Напоивши, заставили жабу
Облизать поспелую сливу.

Где-то за кадром ей залихватски аккомпанирует невидимый народный оркестр. Вокруг скачут скоморохи. Камера наползает на ляжки певицы — воскового цвета, как у покойницы. В танце вместе с ногами задирается ее короткая юбка, под которой нет трусов.

Нарекает клопа Матфеем,
И не просто, а евангелистом.
Светлы ангелы с миру слетелись,
Мечи огненные в облаке свищут.

Белья нет и на остальных плясуньях, которые одна за другой сползаются на сцену из-за столиков. От движений им становится жарко, пот заливает мертвенно-бледные тела и лица. Последний куплет вся сцена поет хором:

Нарекает вошь Иисусом,
Говорит, не Иисусом Навином.
Гром с небес праведный возвещает:
Низвергнулся с престола ветхий Господь.

Объектив камеры не больше чем на секунду заглядывает в опустевший партер и потом наезжает на ложу, в которой между двух высоких девиц, голых по пояс, восседает собственной персоной профессор Псковского пединститута Фридрих Карлович Эхт. Из-за своего соседства с этими девушками невысокий доктор физ-мат наук кажется еще ниже. Он смотрит в сторону сцены, потом оборачивается к камере и приветливо машет рукой. Кажется, жест предназначен мне лично.

Когда часы в углу экрана показывают 23:45, Фридрих Карлович стучит по ножке своего фужера старинным ножом с костяной ручкой. Музыка смолкает. По рядам вверх поднимаются усталые танцоры. За столиками теперь раздаются голоса.

— Дорогие мои! Подходит к концу год, и пора подвести итоги. В одном только…

Эхт с листком бумаги в руке замолкает и ждет с недовольной миной. Публика всё не может угомониться.

— В одном только городе Пскове, — продолжает он, когда в зале наконец наступила тишина, — удавилось двадцать два человека, шестеро утопились, четверо отравили себя лекарственными препаратами, двое — бытовой химией и один — бытовым газом, двое мужчин и одна женщина спрыгнули с высоты, мужчина выстрелил в себя из огнестрельного оружия.

Откуда-то сзади слышен протестующий ропот.

— Я никогда не вру! Зачем мне врать?! — Оборачивается к несогласным Эхт. — Вы, что ли, по полицейским сводкам смотрели?!

— Итого недомучеников тридцать девять, — дочитывает за него одна из девиц и после этого по-кошачьи потягивается и оглаживает свои голые груди размером с две небольшие тыквы.

Слово опять берет профессор: