Асафетида

— А кто злые, те ненастоящие. Их потому заложными покойниками и зовут. Потому что за ложь стоят. Поп наш так объяснял. У нас в сельце Параскева-бобылиха мужику пришлому рожу заговорила. А оказалось, что это не мужик, а черт был. Деньгу за лечение он ей дал серебряную, древнюю — и не деньга как будто, а чешуя рыбья, таких у нас и старики не видали. Она взяла. Ей потом поп сказал: «Не надо брать было. Лечить черта не грех, но брать от черта — грех большой».

Господь ее наказал. Захворала и померла Параскева, хотя еще молодая была. Помирала люто! Три ночи визжала, как будто огнем ее жгут! Тогда дед Никитич со своим сыном потолочины в избе у нее сняли: душе выход дали. После этого только она отошла. Отпевать поп ее отказался и за оградой закопать велел.

А как сорок дней прошло, стали Парашку по темноте видеть. Да всё у поповского дома. Дочку он замуж выдал, сыновья по своим приходам, как говорится, разъехались, сам вдовел давно. А тут как расцвел весь! Ходит гогольком, псалмы под нос как кот мартовский мурлычет. И загадочно всё улыбается, с искриночкой, знаете ли, такой!

На страстной неделе это было. Дала мне матка пирожков: одни с ягодами мочеными, другие с грибами солеными — снеси, велит, батюшке нашему. Зашла к нему в избу — глядь, а он целую сковородку сала с яйцами нажарил и жрет, что свист за ушами стоит! Я ему: «Батюшка, родненький, вы что же это творите? Да еще и перед иконами. Пост ведь великий. Вон сама Богородица, матерь небесная, на вас глядит», — и с этими словами на красный угол ему рукой показываю. Показываю, да сама гляжу и вижу: иконы в ём все вверх ногами повернуты. Так мне жутко сделалось! Господи Христе! А он мне вдобавок еще, крохотке-то: «Ёб я твою матерь небесную, — говорит, — и земную твою матерь выебу, вот те крест, за кулебяки ея превкусные! Так и передай дуре дебелой!» А матка-то моя, и правду сказать, женщина крупная была. Пересказала ей всё слово в слово, а она выдрала меня как сидорову козу.

Только после Пасхальной службы она мне поверила, когда поп наш в церкви вместо: «Пречистыя Твоея Матере», — спел: «Прескверныя Твоея Матере». Отвели его наши мужики в ризницу силой, там заперли. «Что прикажешь нам делать, — спрашивают из-за двери, — архиепископу жалобу на тебя писать, или храм подпалить, или сам, может, в чем признаешься?» «Сам признаюсь», — отвечает. И вот что оказалось. К нему, к вдовцу-то пожилому, умершая Параша по ночам в постель являться стала, и такое они с ним вытворяли, про что он за сорок лет исповедей слыхом не слыхивал. Взамен требовала от него всякие богомерзости деять. Пост не соблюдать. Святых лаять. А иконы он по ее наущению перевернул за поцелуй навий. Знаете, что это? Вот! — Воскликнула старуха, прежде чем Точкин успел отрицательно качнуть головой. — Стали решать, что делать. К бабе Дуне, травнице в соседнем селе, пошли, а она: «Не справлюсь с этакой пакостью, к колдуну настоящему идтить надо». У нас жил там один, за сто верст. С самим Черным Владимиром знался. Никитича с сыном к нему на конях отправили. Через семь дней воротились они и привезли… — то, о чем Николай так и не узнал.

Поперхнувшись следующим словом, гостья выпустила из рук узелок, который приземлился на линолеум с глухим шорохом. То, что случилось после, выглядело так, как будто она собралась чихнуть, но сдерживается изо всех сил. Двумя пальцами старуха сдавила нос, другой ладонью зажала губы. Глазные яблоки выкатились из орбит.

Пока Николай, цокая и заикаясь, диктовал свой адрес по телефону «скорой», она еще беспомощно сучила ногами на линолеуме, но потом затихла.

Приехала женщина-врач, удостоверила смерть и вызвала полицию.

Команду из двух автоматчиков и судмедэксперта возглавлял всё тот же дежурный следователь Михаил Федорович Порфирьев.

— С прошедшим Рождеством! — Михаил Федорович поприветствовал Точкина как старого приятеля, проверил, что живых посторонних в квартире нет, и отпустил вооруженное подкрепление.

Автоматчики остались дожидаться коллег в «уазике» под окном.

— Глаза это вы ей закрыли? — Бубнит тучный брюнет под тридцать в заляпанных непонятно чем очках. Щетина на его двойном подбородке грозит через несколько дней превратиться в такую же неопрятную бороду.

— Я закрыл, — признается Точкин.

Голое тело санитарки разложено на полу прихожей, одежда горкой накидана на пороге комнаты. Брюнет стоит перед покойницей на коленях и заглядывает ей сначала под одно, потом под другое веко.

— Зрачки чуть шире нормы. Цианоз кожных покровов лица, мелкоточечные кровоизлияния в соединительные оболочки век. Ребра в порядке. Ссадин, кровоподтеков нет. Объем легких в пределах нормы. Асфиксию обтурационную, компрессионную, странгуляционную исключаем сразу. Аспирационную, судя по всему, тоже, но точно скажу после вскрытия. Предварительно: бронхиальная астма в запущенной стадии.

— Это не астма, — уверенно заявил Точкин.

— А что?

Николай описал, как всё было.

— Глупость какая-то, — отрезал эксперт.