Асафетида

В овечьем полушубке, с пуховым платком на голове и с тряпичным узелком в руках, стоявшая перед подъездом старушка была похожа на выходицу из русской народной сказки, и, хотя на ногах у нее более уместно смотрелись бы лапти, даже анахроничные резиновые сапоги не меняли этого впечатления. Николай приметил ее из окна лестничной клетки дома напротив, где мыл полы. Странница изучала панель домофона.

Когда Николай в своем парадном мундире, со шваброй в одной руке и ведром с мыльной водой — в другой, оказался рядом, она не обратила на него никакого внимания. Он приложил ключ к замку. Домофон запищал. Старуха осталась на месте. Но стоило ему распахнуть дверь пошире, как она проскользнула мимо него в подъезд и бросилась по ступенькам вверх с неожиданной прытью.

На втором этаже она остановилась перед дверью квартиры, где в Новый год случился пожар, некоторое время рассматривала бумажную полоску с печатью и потом обернулась к Николаю. Тот как раз успел подняться.

— Съехала, значит? А деревянного, не слыхали, с собой взяла аль продала? У меня-то на выдолбка ейного опять охотники были. Мужчина такой респектабельный. Миллион предлагали, — старуха говорила бегло и негромко, со странным сипением, которое напоминало звук выпускаемого из колеса воздуха.

— Если вы к Марии Егоровне, то погибла она, — доложил Точкин осторожно. — В лесу убийца зарезал. И внук ее тоже погиб.

— Во дают! — Гостья тряхнула узелком, в котором что-то неприятно зашуршало. — А я-то ей ногтей принесла. По осени еще встречались. Она мне: «Есть еще у меня, Антонина, запасец, но ты стриги, стриги, Антонина! А после Нового года заходи вот, до Рождества только. Я его как раз в Остров к подруге отправлю».

Когда Николай приоткрыл дверь, наружу тут же высунул свою черную голову Уголек. Хозяин ласково задвинул его обратно в квартиру шваброй и протиснулся внутрь со своим ведром. Кот сидел на полу, но вдруг в ужасе рванулся в комнату, царапая когтями линолеум.

— Солдатик! Родный мой! Дай поцелую! — Старуха, которая теперь стояла в прихожей, потянулась к Точкину.

— Не нужно, спасибо, — отстранился Николай.

— Ну вот, — соблазнительница поджала губы. — А я всю жизнь солдат любила! Добрые они — солдаты-то. Когда война началась, я вдовела уже. Да с ребятами малыми! Вот так и любила их всех: немцев сначала, потом наших тоже. Они ведь как: сегодня живые — завтра мертвые. А мертвые-то — все добрые. С хутора пошла раз в сельцо с детками, — продолжала она свой рассказ. — Иду, гляжу, мужик сани тащит. Зима. Мужик, как увидал меня с ребятами, замахал: «Пр-р-р… Пр-р-р…» Гляжу, а на санях у него крылья от самолета привязаны, и не мужик это, а мужчина, летчик немецкий, в крестах весь и обгорелый, как головешка. Гонит нас: «Пр-р-р… Пр-р-р…» — Изображая самолет, рассказчица растопырила руки. — Мы давай бежать! А снег высокий! Я первая бегу, дорожку протаптываю, а детки по моим следам, значит, догоняют. Двое у меня было. Раз остановилась — бегут. Два — бегут. А в третий — глядь назад! Нет никого! Это потом я узнала, что в сельцо-то в тот день бандиты из лесу пришли: грабили, стреляли, а нас, значит, летчик предупредил! И ребяток увел, спрятал, спаси его Господи! Мертвые — все добрые! У нас за сельцом городище было, за городищем — могилы старинные. Каждый полдень оттуда в красных рубахах выбегали. Красивые! В детстве моем мы с ребятами ждать ходили, когда побегут-то они. Кто бежит, бывало, один леденцом угостит, а другой — пряник даст. Твердые, конечно, пряники были, но сладкие, как будто не медовые даже, а из амброзии какой сделаны. Так всю жисть и кормят они меня.

— Покойники? — Не поверил Точкин. Он прикрыл дверь, чтобы случайно не выскочили коты, и прислонился к ней спиной.

— Они-они, ро́дные. Знаете, кем я работаю? — Николай отрицательно помотал головой. — Санитаром! В больнице областной! Мертвых мо́ю! Другие в перчатках, а я-то руками всё. Разве можно в перчатках-то, а?! Человек ведь мертвый! Бывает вот тру я покойника, парю, мылю его, значит, а он веки приоткроет чуть-чуть и глядит на меня так, знаете, с пиететом. Мертвые — они же фактически что живые: и волосы у них растут, и ногти растут. Только добрые все, — повторила санитарка снова, закатила белесые глаза и сунула палец в ухо. Поковырявшись, она вытащила оттуда что-то черное и бросила на линолеум. Николай даже не поморщился. — Раз явилась к мальцу Богородица и спрашивает: «О чем думу думаешь?» А малец ее не узнал: «Хочу, — говорит, — тетенька, я быть самым добрым и хорошим, да не знаю, как». Богородица ему яйцо дала, малой съел яйцо и помер. Это потому, что мертвые — самые добрые и хорошие.

— А злые не бывают разве? — Рассудительно возразил Николай.