Асьенда

– Боже упаси, падре, – произнесла она, не переводя дыхания, и поднесла большой палец к губам.

Улыбка тронула уголок рта, что совсем мне не подобало. Да простит Господь нас, богохульных.

Я сдвинулся в сторону, подальше от Беатрис, и похлопал по оставшимся одеялам.

– Отдохните. Я разбужу вас перед рассветом и провожу до дома, когда там станет терпимо. – Я хотел сказать «безопасно», но не знал, станет ли в доме когда-либо безопасно. Беатрис словно услышала мои мысли или увидела их отражение на моем лице.

– Вам тоже нужно отдохнуть. Ваша голова…

– Заживет, даст бог, – сказал я и затем добавил, уже мягче и решительнее: – Я вас не оставлю.

Беатрис раздумывала над этим с серьезным выражением лица. Это будет пятая ночь, которую мы проведем в компании друг друга, но все они становились одна другой непредсказуемее и опаснее.

– Обещаете? – спросила она.

Когда мужчина дает обещание, он ставит на это свою честь. Когда обещание дает ведунья, она чувствует это костями. Тити верила, что сила в словах: они могут увековечить судьбу в камне, а могут зараз уничтожить наследие. Словами можно в равной мере проклясть и благословить, и их всегда нужно использовать с умом.

– Обещаю, – на выдохе проговорил я.

Затем преклонил колени и по привычке потянулся в карман за четками, но наткнулся лишь на мягкую ткань ночной одежды. Четки остались лежать в комнате, на стопке книг у кровати. Не важно.

Я перекрестился и стал молиться низким голосом. Посещая сиротские дома в Гвадалахаре, я понял, что нет лучше колыбельной, чем чей-то голос, читающий молитву.

Я слышал, как за мной Беатрис укладывается и устраивается на одеялах. Ее дыхание смягчилось и сделалось глубоким. Убедившись, что она спит, я понизил голос до шепота, а затем и вовсе умолк.

Беатрис лежала на лавке, свернувшись в клубок; одну руку она засунула под одеяло, вторую подложила под голову как подушку. Темные волосы рассыпались по ее щекам и губам, поднимаясь и опускаясь в такт дыханию.

Я откинул локоны с лица Беатрис и, повторяя ее собственный жест, аккуратно заправил волосы за ухо. Мне страшно хотелось оставить руку в ее волосах, чтобы погладить их, но я одернул себя. Беатрис пошевелилась и распахнула глаза.

– Спите, – прошептал я. – Вы в безопасности.

Глаза Беатрис закрылись. Она мне поверила. Она видела всего меня – тьму, проклятие, сомнения, неудачи и страх, – но все равно доверяла настолько, что уснула рядом.

Я слушал, как ее дыхание снова становится глубоким и ровным.

– Обещаю, – прошептал я.

24 Беатрис

– Беатрис.

Сон был глубокий, мягкий и без сновидений, и я отказывалась выныривать из него. Просто позвольте мне остаться, позвольте поглубже опуститься в эту тишину… И только почувствовав прикосновение руки на плече, я всплыла на поверхность сознания.

Я лежала на скамье, свернувшись в клубок. Свет свечей обволакивал меня одеялом. Я моргнула. Впереди стояли скамьи и алтарь. Где это я?

– Беатрис. – Это был Андрес, и на моем плече лежала его теплая рука.

На меня тут же нахлынули воспоминания о минувшей ночи: я сбежала из дома и помчалась сквозь дождь к капелле. Андрес нашел меня здесь и остался со мной на ночь.

Но Андрес, который стоял надо мной сейчас, был не тем Андресом, которого я обнимала ночью. У того были черные, взъерошенные ото сна волосы и смятая ночная рубашка, которую я промочила слезами. Теперешний Андрес был гладко выбрит и одет в строгую черную сутану, его волосы были зачесаны назад. От него пахло хвойным мылом и отдаленно – копалом.

Я посильнее натянула на себя одеяло, ведь только сейчас – в отличие от прошедшей ночи – остро осознала, как мало на мне надето. Ночью меня это не заботило. Тогда важнее всего была безопасность, и ничего другого мне в голову не приходило.

Почти не приходило… Ведь если я сейчас посмотрю на Андреса – падре Андреса, поправила я саму себя, – меня захлестнет чувством стыда. Мне нельзя восхищаться линией его темных ресниц и маленькой родинкой на щеке. Мне стоит вспоминать прошедшую ночь с большей невинностью, не задерживаться на тепле его тела и ощущении его рук. Ночью мне было все равно.

Но по мере того как проявлялся дневной свет, то же делал и мой стыд.

Мне этого не хотелось.

Мне хотелось навечно остаться в капелле и забыться во сне, и чтобы ни капли вины меня не тяготило.

Я не хотела возвращаться в дом.

Но именно ради этого Андрес и разбудил меня…

Заметив мое пробуждение, он сел около меня и протянул чашу с водой, за которую я принялась с охотой. Я украдкой посмотрела на него поверх чаши: взгляд Андреса был устремлен в пространство или, возможно, на распятие. Рот его был сомкнут в твердую линию, а морщинки, образовавшиеся вокруг, казались глубже прежнего. В выражении лица не было спокойствия.

Я опустила чашу и проследила за тем, куда смотрит Андрес. Распятие. Резчик с художником запечатлели взгляд Иисуса Христа, направленный вверх, в мучительном вознесении, но маленькое, извивающееся чувство стыда подсказывало мне, что Его внимание направлено на дела земные, что открываются Ему. Я поставила чашу и сильнее обернула одеяло вокруг плеч.