Ася (СИ)

В последний раз я рисовал, если мне не изменяет память, на последнем курсе в институте. В смысле — художественно рисовал, изображал по классике, так сказать, штудировал анатомический портрет. Специфика настоящей профессиональной деятельности не предполагает работу с ластиком и карандашом. Но с Асей — так уж произошло — во мне проснулась чёртова романтика, и потянуло на подобную херню, от которой я третий день торчу.

Именно столько по времени я её пишу. Стандартная бумага, дешёвый и простой альбом для школьного черчения или университетской инженерной графики, который по моей любезной просьбе приобрела недавно Лилия, когда выходила за пределы офиса на свой законный перерыв за бумажной чашкой свежесваренного кофе себе и беспокойному боссу, шепнувшему о своём желании на ухо. Сказал, а после подмигнул и попросил молчать о том, что происходит. Большая упаковка длинных и хорошо заточенных карандашей различной степени жёсткости, твёрдости и мягкости, дурно пахнущая химией податливая на изгиб в моих руках резинка в образе крепко стиснутого кулака с оттопыренным здоровым пальцем — мои друзья, на которых я целиком и полностью полагаюсь уже три дня.

Я прячу свой набросок в ящике письменного стола на рабочем месте, в тихом кабинете, в который дело не по делу заваливаются Сашка и Роман, когда я забываю про обязательную встречу на нашем лобном месте, чтобы о том о сём со стариками поговорить. Каждое утро забираю этот холст отсюда, уношу с собой, бережно уложив в огромную пластиковую папку, скрываю, чтобы Ася случайно не нашла того, что муж ей приготовил в довесок к основному подарку по случаю дня её рождения.

Коробка с широкой атласной, по цвету шоколадной лентой, в которой находится комплект элегантного и совсем не вызывающего нижнего белья, красуется сейчас, упираясь толстым краем в бортик каминной полки, напротив нашей с ней кровати, в которой тихо-мирно на боку покоится посапывающая сладко и размеренно бесстыжая жена.

Её голый вид — моя идея. Назвать это жёстким требованием, грубостью, придурью, руководством к действию, приказом или устным распоряжением не поворачивается язык. Она не сопротивлялась, не бурчала, не надувала губы, не стеснялась, когда я попросил её не надевать пижаму или ночную сорочку, когда Мальвина идёт со мной в кровать. Всего лишь на одно мгновение Ася попыталась усомниться в комфортности окружающей температуры в комнате и уместности полной обнажёнки, но первая же ночь, которую жена провела в моих настойчивых, почти беспривязных, но горячих объятиях, доказала состоятельность и своевременность обыкновенной просьбы.

«Вот так!» — поглядывая на неё, кошусь правым глазом, удивленно вскинув бровь. Жена неровно дышит, жалобно постанывает, по-детски носом шмыгает, теребит и потирает блестящий кончик пальцами, а затем раскидывается верхней половиной тела, оставаясь будто на боку. — «Да! Да! У-у-у!» — двигаю губами, пока накидываю оставшиеся до финала рваные штрихи. — «Ещё чуть-чуть!».

Обожаю на неё смотреть. Нравится слушать тихий и спокойный голос. Получаю эстетическое наслаждение, когда шпионом наблюдаю за её как будто каторжной работой, за которой моя Красова, как это ни странно, полностью растворяется, ярко расцветает и быстро успокаивается, когда случайно раздражается чьими-либо просьбами, которые неосторожно идут вразрез с её.

«Инга просит… Она сказала… Р-р-р-р… Оленька сообщила… Она просто невыносима, Костя! Ненавижу Юрьеву… А почему Терехова такая… Скажи же что-нибудь!» — в таких рефренах я, по счастливому стечению обстоятельств, не имею права голоса. Мне дозволено лишь покачивать головой и улыбаться в наиболее страстные мгновения, когда молчаливого согласия не достает, а Цыпе хочется как будто нечто большего. — «Я их обожаю! Волнуюсь… Очень-очень! Это ведь первый раз. Всего три платья, но…».

«У тебя всё получится» — взглядом отвечаю, не произнося ни звука. — «Ты моя родная! Трудяжка, сильная девчонка, упорная натура, непростой характер, любимый человек! Аппетитная хозяюшка-а-а-а. Рваный хвостик, штопанный малыш!» — как правило, я про себя пищу, не транслируя миленькие выражения вслух.