АСКЕТ

— Ты как?

— О, кей, — аккуратно выговорила Ленка.

— А я без тебя сдохну, — сказал я.

Она помолчала, потом заметила:

— Раньше ты так не говорил.

Я пожал плечами.

— Не умел.

— Теперь научился?

— Натренировался, думая о тебе.

— Но это негатив, возбудитель НС. — Ленка с сомнением уставилась на меня.

— Негатив — какое безликое слово. Что оно значит, если по-русский? Обида, ярость, тоска, страх… Разве это одно и то же?

— Нет, совсем нет. — Она вскинула на меня глаза. — Но ведь от них невозможно убежать! Так, чтобы никогда… Получается, мы все обречены?

Я задумался. Странно вдруг открыть для себя суть навязшего в зубах слова. Порой, просто переведя его на родной язык.

— Я видел твою картину, я понял — нас убивают не горечь и грусть.

— А что?

— Непрожитая боль. Мы не дали ей выбраться наружу и уйти. Заткнули ей рот смехом. Но в хохоте и веселье неизлитая боль не растворяется — это миф. Она копится, становится больше нас самих. Рано или поздно будет последняя капля. Крошечная, вроде бы, ничего не значащая. Что стало последней каплей для Пашки? Размолвка с женой? Штраф за парковку? Я не хочу так! Мне плохо без тебя! Обидно, что предал Антоха. Стыдно, что смеялся, провожая бабу Полю! Горько, что ни разу не выслушал Пашку!

— Кто все эти люди?

Я опешил.

— Не знаешь? Но картина…

— Не знаю. Ты же не рассказывал. Я писала как погиб отец, как провалилась выставка, как ты отвечаешь о, кей, когда тебе тяжело… На этих картинах каждый видит своё.

— Но почему ты прятала их от меня?!

Ленка глянула исподлобья. Казалось, её глаза снова стали карими.

— Боялась. Искусство, говорящее о боли, запрещено. Но дело даже не в том. Думала тебе так легче — забывать, молчать, смеяться.

Я коснулся её пальцев. Они были тонкими и очень холодными.

— Я не такой. Мы все не такие. Ведь твои картины покупали. Чтобы прожить своё.

Ленка кивнула, потом неожиданно спросила:

— Ты задумывался, почему дети не болеют НС?

— Нет.

— Они не смеются, если им этого не хочется. Расскажи, кто такой Антоха.

Я осмотрелся. Вокруг сновали лучезарные маски. Ещё вызовут «каретку»… Но я всё же заговорил. Речь ускорялась. Рассказ об Антохе внезапно сменился мучительным покаянием о бабе Поле, исповедью о «дышащих» кулаках Пашки. Я захлёбывался, путался, размахивал руками, почему-то смеялся и вытирал глаза рукавом. И не мог остановиться.
На нас косились с испуганными улыбками.
Скоро я выдохся и замолчал. Вобрал морозный воздух полной грудью, посмотрел на небо. На нём снова горели цифры. Последняя из четырёх изменилась.

— Хорошо! — Невесомое счастье заполнило моё существо лёгкими пузырьками. Жаль, шампанское запрещено. Алкоголь снимает замки самоконтроля, а ну как под ними прячется… Что? — Ленка, давай сбежим.

— Куда? — Она беспомощно огляделась.

Я взял её за руку.

— Знаю место, где можно добыть шампанское. Расскажешь, что видела на своих картинах. Всё расскажешь. Тогда тоже поверишь, что у нас всё получится.

— Вылить негатив, залить позитив? — Она лукаво прищурилась.

Я обнял её за плечи и засмеялся. Оказывается, смеяться это просто. Просто и приятно.

— Отпустить боль, чтобы освободить место для радости.

И мы пошагали вдоль заснеженной аллеи.

Лазерные лучи расписывали пространство замысловатой вязью. Огненными букетами цвели фейерверки. Скоро Новый Год.

Жульен