АСКЕТ

Мутное зимнее утро ещё и не думало заниматься. Семёновна в сотый раз перевернулась с боку на бок и зажгла ночник. На желтоватом потолке прорисовались знакомые до боли тени. Они напоминали вмёрзших в полярные льды мамонтов — такие же неподвижные и вечные. Когда-то статичность и равнодушие серых пятен на потолке вгоняли Семёновну в уныние. Чтобы внести разнообразие в свой цепенеющий мирок, она, кряхтя, перетаскивала с места на место лёгкую мебель, перевешивала светильник, переставляла вазочки с сухими камышами. Очертания теней менялись. Такие перемены были сродни появлению новых знакомцев. Им можно было излить прежние жалобы на бессонницу. Спустя месяц-другой, тени вновь становились бесчувственными. Надоедало, видно, слушать одно и то же в сотый раз. 
Постепенно борьбу с тенями Семёновна оставила. Не сочувствуют и ладно! Да и силы уж не те столы-кресла двигать. 
Скоро выяснилось, бессонные вязкие ночи, не так уж страшны. Оказалось, похожи они на чёрный горчичный мёд — густой и тягучий. Всегда не хватает терпения дождаться, чтобы, наконец, он полностью стёк в блюдце. Тёмные капли неспешно набухают на краях ложки. С нескончаемыми часами неумолимого бодрствования тоже так — текут, текут… А ещё мёд приторный на вкус. Сладкий до горечи. Как и ночи полные звуков, картинок, диалогов и немых сцен из прошлого. 
А она-то, глупая, раньше видела в проклятой бессоннице лишь засасывающую пустоту! 
Со временем Семёновна даже полюбила свои вынужденные бдения. Каждая ночь складывалась из ярких, обжигающих или, напротив, тёплых и ласковых медовых капель. Каждую из них Семёновна разглядывала пристально, отыскивая в давно минувшем крохотные, не замеченные когда-то детали. Так любое из мимолётных мгновений растягивалось в целую жизнь. 
Бывшие когда-то беспредельными ночи стали промелькивать незаметно. Такие стремительные ночи сплетались из таких длинных жизней… Тысяч жизней! 
Парадокс.
Короткий всхлип будильника заставил Семёновну вздрогнуть. Когда-то он раздражающе радостно трезвонил, вклиниваясь в сны— вставайте, вставайте, пришёл новый день! Несколько лет назад что-то в нём щёлкнуло, звякнуло, лопнуло… С тех пор в положенные пять утра он издавал жалкий, не способный никого разбудить звук. Семёновна на калеку не сетовала. Всё равно в это время уже не спала. Безголосый будильник лишь чуть слышно напоминал — можно вставать и браться за нехитрые домашние дела. 
Семёновна принялась послушно выбираться из своего медового омута. Сладко-горькая топь отпускала трудно. То и дело взгляд натыкался на что-то, влекущее назад, в баюкающие недра прошлого.
В полумраке пахнущего плесенью угла темнел старомодный массивный шкаф. Семёновна приостановилась. Задрав голову, уставилась на притаившийся там старый аккордеон — стереть бы пылюку… Когда-то Семёновна взбиралась на табурет, снимала инструмент, долго и нежно водила бархоткой по бурым от времени клавишам, кнопкам и складкам мехов. Точно кого-то по мягким волосам гладила. А сейчас даже длинную ручищу пылесоса протянуть была не в силах. Стоило чуть приподнять руки, начинало «играть» давление. Перед глазами наперегонки носились серебристые мушки, и Семёновна беспомощно валялась весь остаток дня на кровати. 
Муж приволок трофей в 45-ом. Играть Вася не умел, но божился, что непременно научится. Говорил — после войны жизнь будет весёлая, без музыки никуда. До последнего мгновения божился. За день до смерти клялся — выйдет из больницы, и уж тогда точно! Потом его, полная какой-то несуразной радости, душа переселилась в ломкие меха рассохшегося инструмента. Семёновна это знала. Трофейный аккордеон был такой же шутник и балагур. Постоянно пугал её неожиданными щелчками и бодрым поскрипыванием. Наверно, всё обещал как-нибудь порадовать весёлой музыкой.
Задержалась Семёновна и у поблёкшего с годами серванта. Там покоилась целая россыпь хранимых ею «драгоценностей». А вот и бесценный бриллиант её коллекции — фарфоровый кораблик с отколотым носом. Его привёз сын Гришка. 
В те дни он познавал азы морского дела. Кораблик тогда был блестящий и очень гордый. Как и сам Гришка, явившийся на порог родительского дома при полном параде. Ворвался в тягостное материнское ожидание — блистающий, точно позолоченный шпиль Петропавловки. Сверкало всё: начищенные пуговицы и бляхи, Гришкины глаза и фарфоровый кораблик в его огрубевших руках. Сколько было рассказов о северных морях, отважных капитанах и о хитрых подводных жителях, за которыми не мог угнаться ни один сейнер. О слепящих зеркальной чешуёй рыбьих косяках. Гришка уверял, что рыбы эти летали с такой же лёгкостью, как и плавали. Выдумщик! По его словам, получалось, что рыбы-зеркальца рассеивались что в воде, что в воздухе, подобно миражу. Но особенно нравились ей таинственные и жутковатые истории о голосах, доносившихся из чернильных глубин. Гришка утверждал — то поют забранные пучиной моряки и влюблённые в них русалки. Да уж, фантазии Гришке было не занимать! Семёновна сыну не верила, но слушала, открыв рот. Сбегались послушать будоражащие кровь истории и чумазые пацанята с окрестных дворов. Не один из тех мальчишек после поступил в мореходку… 
Носик у кораблика откололся, когда Семёновна взяла статуэтку в руки и уронила, ощутив живое тепло. Лето тогда было ветреное, грозовое. Шла путина. С того августа фарфоровая безделица и стала «бриллиантом». Для всех — копеечная чепушинка, а для неё наделённое душой сына сокровище.
Пока Семёновна бродила по комнате, на глаза ей то и дело попадались осколки, в общем-то, ничем не примечательной её судьбы. Неказистые с виду, но бесценные. Настоящие сокровища. Не квартира, а пещера сорока разбойников! 
Салфеточка с вышитыми на ней аляповатыми цветами, подарок ушедшей лет пять назад задушевной подруги Леночки Николавны. 
Швейная машинка «Зингер» — давно не работающая, зато переполненная лучиками простоватой материнской нежности. 
Надколотая чашка в белый горошек. Последняя из шести в кухонном сервизе. Сервиз был их с мужем первым приобретением. Какой важный в тот день был Вася! Он втащил коробку в дом и сверху вниз глянул на юную супругу. «Эвон, какой я добытчик!» — говорили его серые глаза.
У порога Семёновна споткнулась о ещё один бесценный раритет. «Раритет» визгливо тявкнул. Чиче, хромой облезлой дворняжке сравнялось уже семнадцать. Она давно стала для своей хозяйки частью её заколдованного клада. Пересказать всё, что было рассказано за долгие годы невзрачной собачонке, Семёновна уже никому не успеет.
Потянувшись всем своим дряхлым тельцем, Чича пробурчала: